Лев Кузьмин - Дом с колокольчиком (сборник)

Мытьё медвежонку было не впервой. Он только не любил залезать в корыто один, без Кружечки. Поэтому Устинья мыла их вместе и на этот раз. Правда, Кружечку она лишь побрызгала, а вот Миньку поливала из ковша тёплой водой и так и этак. Она тёрла ему мокрые бока, спину, брюшко и опять всё приговаривала:

– Умница ты у меня… Славник ты у меня… Теперь уши давай… Теперь пятки давай… Потрём пятки.

И сидящий в корыте медвежонок ей вновь, как тогда на дороге, стал казаться похожим на человечка. И она вдруг опять расстроилась: «Что-то его, бедолагу, там, у чужих людей, ожидает?»

Расстроилась настолько, что угомониться в эту ночь всё не могла и не могла. Она лежала, слушала, как у себя под лавкой на сухой подстилке медвежонок и собачка всё тоже что-то ворочаются, всё тоже вроде как беспокоятся и беседуют. Медвежонок негромко порыкивает, и, возможно, он таким способом уже приглашает Кружечку побывать у него на новом местожительстве в гостях; а Кружечка с ласковым урчанием подтверждает: «Р-разумеется, р-разумеется… Вместе с хозяйкой, и не один р-раз!»

Беседу такую Устинья, конечно, всего лишь вообразила. Но как только вообразила, то ей и самой стало чуть полегче, и, засыпая, она сама прошептала в темноту:

– Конечно, будем видеться, конечно…

Наутро, когда над крышами деревни ещё только-только начинала всплывать золотая горбушка солнца, к избе Устиньи уже торопливо топали гуськом, держали строй этакой лесенкой невеличка Дунечка, чуть больший Ромка, ещё больший Тошка и совсем почти большой Лёшка.

Дунечка держала в руках свою старенькую панамку с голубым бантом; Ромка прятал за пазухой полосатые детские брючки. То и другое – ясно, что было припасено для медвежонка. Припасено на тот случай, если для него в цирке подходящих штанов и шляпы сразу не отыщется. А припасали всё это Надины ребятишки наверняка без самой Нади, – и теперь шли-поспешали да всё оглядывались.

Но вот и крыльцо Устиньи, но вот навстречу и Пятаков.

На Пятакове солдатская фуражка, глаза из-под фуражки весёлые, усы – торчком. А за плечами корзина, вернее, не корзина, а целый подвесной кузов с плетёной крышкой.

– Во! – сказал Пятаков. – Могу усадить всех вместе с Минькой!

– А мы хоть сейчас… – улыбнулись ребятишки и давай барабанить к Устинье в дверь.

– Открываю, открываю… – ответила заспанным голосом Устинья, звякнула щеколдой, и через прохладные сени все ввалились в избу.

– Ну, – сказал бодрым голосом Пятаков, – давай своего артиста сюда!

Ромка с Дунечкой заглянули под лавку первыми, но что-то под лавкой никого не увидели.

– На кухне, значит… – сказала Устинья.

– Значит, в прятки с нами решили сыграть… – снова улыбнулись ребятишки, и все пошли на кухню за ситцевую шторку.

А как шторку раздвинули, так и ахнули.

В кухонное неширокое окошко задувал ветерок. За кухонным окошком качались раскрытые рамы. На подоконнике сидела Кружечка, весело шевелила хвостом, глядела в зелёный гуменник, а по гуменнику, по траве, взмётывая маленькими, крутыми радугами светлую росу, мчался, уходил, наддавал, летел косолапым галопом Минька.

Он мчался к изгороди, к овсяному за ней полю.

Он мчался к высоким за овсяною гладью соснам – уходил, не оглядываясь, прямо в родной, просторный, освеченный утренним солнышком лес.

– Минька, подожди! – замахала было панамкой Дунечка.

– Держи его! – закричали было мальчишки.

– Ой, держите его, держите! – закричала Устинья.

А Пятаков спустил с плеч корзину, сел на неё и давай ни с того ни с сего хохотать.

– Что смеёшься? Сам, наверное, всё и подстроил? – набросилась Устинья на старика, а он утёр весёлые глаза, ответил:

– Ничего я не подстраивал… А это нам Минька всё ж таки доказал, что он – медведь. Самый что ни на есть вольный, самый что ни на есть настоящий! Духом, пострел, почуял, что Шарап на цепи; мигом смикитил, что нам за ним не угнаться, и – раз, два! – и в окошко.

– Да кто ж ему этот путь показал?

– А по всему видно, Кружечка… Она с ним дружила намного лучше нас.

– Чем лучше? – опешила, даже обиделась Устинья.

– А тем, что нам он был – забавой, а для Кружечки – совершенно равным товарищем-другом. А друга возле себя силком не удерживают. А если другу нужна воля, то и помогают ему туда найти дорогу. Вот Кружечка и помогла… Рамы, как дверь, торкнула; Минька, поди, следом тоже торкнул, крючок – долой! – и вот он лес, вот она родимая воля!

– Опять сочиняешь? – не поверила Устинья.

– Должно быть, чуть-чуть и сочиняю… Но всё равно всё это похоже на правду.

– Похоже! – зашумели ребятишки. – Очень! Вон и Кружечка смотрит, будто говорит: «Так оно и было!»

– Ну а раз говорит, то, возможно, и в цирк сама вместо Миньки поедет? – пошутил Пятаков.

– А это ещё как сказать! – мигом подхватила собачку на руки Устинья. – Это совсем уже другое, и решать тут мы с ходу не будем ничего…

– Пускай на это ответит тоже сама Кружечка! – закивали, засмеялись ребятишки.

Осенним днём Таня и Дашутка играли дома. С работы, с колхозной фермы, прибежала мать. Она встала у порога и, высоко прижав к себе свёрнутый кульком фартук, сказала:

– Угадайте, что принесла?

Старшая Таня ответила сразу:

– Куклу! Забежала по пути в сельмаг и купила куклу.

А маленькая Дашутка сперва подумала, потом счастливо засмеялась:

– Телёночка!

– Эх вы! Никоторая не угадала… Кукол у вас и так не счесть, телят в эту пору не бывает, а принесла я вам от соседки Маруси вот кого…

Мать осторожно присела, раскрыла фартук, и оттуда, цепляясь коготками, выкатился преудивительный котёнок. Весь он ярко-ярко-жёлтый, с розовым оттенком, а всего чудесней у котёнка глаза. Будто на пол упал ворох осенних листьев и теперь смотрят из этого вороха на девочек два зелёных, рассерженных жука.

Но вот глаза-жуки подобрели, котёнок опомнился, мягко проскакал по золотым от солнца половицам в темноту под стол. Он мигом нашёл там порожнюю катушку и очень деловито покатил её через всю избу к печке, от печки назад к столу, от стола опять к печке.

– Вот каким сразу стал хозяином! Вот какой молодец! – снова засмеялась мать.

Девочки так и запрыгали: