Авром Суцкевер - Избранные поэмы и стихотворения

Где вы, поэты? Без вас жизнь проходит в дремоте и лени,
Нет вас, и жизнь как верблюд, чуя смерть, подгибает колени,
Нет вас, и всякая тварь одиночеству платит сторицей,
Нет вас, и нет за спиной птицы-спутницы, птицы с цевницей.

Где ты, моя танцовщица? Коснулась волос, улетаешь…
Голубь не знает ответа: где пляшешь ты, где обитаешь?
Серну твой взор мне явил, серна в солнечных росах плясала.
Кто там трепещет в саду, там, под синею сенью Шагала?

Кто там, как радуга — солнце, вдыхает меня в перелеске?
Кто, как нагая волна, кто там бьется как рыбка на леске?
Кто там взлетает, слепя, над уступами снежной лавиной?
В грудь хочет впиться орел, но прикрылась веночком невинно.

Плачет о чем это зеркало? Кто эти люди? Не знаю.
Женщина в саване — кто? В чью могилу я розы бросаю?
Дроги катились, катились, и в пыль мою тень пеленали,
Заступы заживо ныне в могиле себя закопали.

Кто там надел и никак не расстанется с платьем березы?
Эхо безмолвия — кто? Кто безмолвен безмолвием розы?
Кто мне ответит? Никто? Может, это безумие тлеет?
Камень отныне — и тот в переулках моих каменеет!

Пал где-то камень-звезда, и позвал меня звук его воя
В джунгли. Туда я пойду, и найду там лежащим его я,
Пахнущим звездами. Там, на скале, львиной глотки горнило
Колокола отливало, но пламя их всех поглотило.

Камень я знаю. Под золотом ребер он — музыки трубы.
С неба меня окликают. С губами сливаются губы.
— Я — танцовщица. Молчи… Лучше льва все равно не взревешь ты!
Царь мне открыл, что однажды придешь ты, придешь ты, придешь ты.

Холод под сердцем. Пока моя плоть, всесожженная страстью,
Вся не угасла еще, — губы, тише! Приникните к счастью!
Знак я оставлю тебе: три последние капельки крови,
Прежде чем встанет надгробьем Луна у меня в изголовье.

Я — и береза, и слезное зеркало, я — и лавина,
Эхо безмолвия, круг, ты — внутри, ты его середина.
Звуки и лики сбирай, без разбора, какие попались!
Ими живи, береги их!..
На этом мы с ней и расстались.

На берегу красноморском сижу. Оду волны допели.
Тихо. Лишь солнце вращает египетский жернов без цели.
Дюны, жилище акрид, склад времен и хранилище праха.
Здесь проскитался народ сорок лет в бездорожье Танаха.

Мили шагов под песком. Велики, что пустыня, цифири.
Дюны, явите виденья по всей вашей глуби и шири!
Где мои сорок, след в след, вместе с теми, на знойной арене?
Может, хоть кости остались — подачка ослепшей гиене?

Голубь вдруг сел на плечо. — С добрым утром! — воркует. — Ответь мне,
Годы — лишь кости? Подуй на них — встанут, и прянут, и впредь не
Слягут. Колосья с глазами детей зашевелятся в дюнах.
Встанут колосья из мертвых, и облако грянет на струнах!

— Ты ль это, мой голубок? Бел, как прежде! Такое возможно?
Должен ли строить я храм, как тогда, день за днем, непреложно,
Чтоб моя лампа волшебная вновь зеленела, синела?
— Строить и строить свой храм, не держать солнце-разум без дела!

Был мой отец шестипалым.

На его деснице,
с большим на пaру,
жил да был шестой.
И так из рода в род,
у деда моего, у прадеда
(в Сморгоне называли нас — «Шещёрикес»).
Лишь на мизинчике, на мне, счет оборвался
на веки вечные. Так дал мне род от ворот поворот:
— Чужак ты,
не нашего племени…

И время яблоком с тех пор мне пахнет,
и помню
я карлика того, с большим на пaру:
был рыжей бороденкой ноготь,
а над ногтем, готов поклясться,
таились глазки, вострые такие,
что видели насквозь,
напяль ты хоть семь шкур,
все тайны музыкальные мои.
И если выведать хотел я,
куда же мой девался пальчик,
лицо отца, бледнея, удлинялось,
как будто
входил он в ледяную воду: «Пальчик-шмальчик…»

Такой ответ — пощечина душе.
Всей пятерней,
вернее, шестерней.
О эти синяки-обиняки!
Я должен был разведать
секрет,
но лишь трещала тишина
от карликова смеха.

Голубоватый лисий хвост
в снег заметает головешки
сгоревшего заката.
Последний уголек
бежит из дома за Хозяйкой, плачет
и коченеет на бегу
меж мной и лесом.
Белильщик с белой длинной кистью
на цыпочках заходит в хату
сквозь окошко,
чтоб стены добелить,
что начал было.

Теперь опять все тихо, точно в ухе.
Все спят.
Лишь я не сплю.
Свежепобeленные стены
совсем не стены больше — зеркала
в зеркальных рамах.
И в зеркалах кружится карлик:

«Слов не остановишь,
Нет покоя им,
Коль меня ты словишь,
Буду я твоим!»

Нож с медной ручкой дышит на столе.
Краюхой черной не наелся. А надо
его насытить! И остреньким приятелем в руке
грожу врагу я своему, что в зеркалах,
за зеркалами:
«Ну все, наглец, попался наконец!»

Бес, увидев ножик мой,
бряк на колени: ой-ой-ой!

И в зеркалах застывает мой шестипалый отец…

Историк Плиний говорит: «Порт с допотопных пор
Существовал». И как благословенье
Над портом, чуть сошла вода, Бог в небесах простер
Скрипичной декой радуги знаменье.

Ну, строки с первой радугой я сам присочинил:
Язычнику знак Божий не открылся;
Но Яффо поднял руку и подарок тот схватил,
И в жилистых камнях он растворился.

Потопа соль на языке. С чего бы, вот вопрос?
Ведь в Старый Яффо я приехал после .
Но плачу, как на списанной посудине — матрос
О том, что он не н а море, а возле.

Лехаим, море! Плачь, матрос. Лехаим, ураган!
И волны — не Потопа ль? Чтo века им?
Словами иссеченный, я налью себе стакан
И чокнусь, хоть с дождем, крича: лехаим!

Сквозь дождь, как ясновидящий, маяк дозор несет,
Наперечет все капли дождевые
В его луче, так Бог ведет стихам Танаха счет,
Лекарства составляя потайные.

Идут в зелено-фосфорных брезентовых плащах
По улицам созвездий Зодиака
На берег рыбаки, и мать с младенцем на руках
Им в небесах сопутствует средь мрака.

Где Андромеда нежная Персея дождалась,
К морской скале прикована цепями,
Там провожает рыбаков, за каждого молясь,
Мать юная с младенцем и цветами.

Благословенье рыбакам я за шлю за окоем,
Где, мрежи огневые простирая,
Плывут они, и буря бьет серебряным хвостом,
Тарсис и Ниневию поминая.