Виктор Астафьев - 13 черных кошек и другие истории

Я зарылся в половики, притих.

Тетя Феня и бабушка о чем-то разговаривали в избе. В кладовке пахло отрубями, пылью и сухой травой, натыканной во все щели и под потолком. Трава эта все чего-то пощелкивала да потрескивала, и оттого, видно, в кладовке всегда было немного таинственно и жутковато.

Под полом робко и одиноко скреблась мышь, голодающая из-за кота. На селе утверждалась тишина, прохлада и ночная жизнь. Убитые дневной жарой собаки приходили в себя, вылазили из-под сеней, крылец, из конур и пробовали голоса. У моста, что проложен через — малую реку, пиликала гармошка. На мосту у нас собирается молодежь, пляшет там, поет. У дяди Левонтия спешно рубили дрова, должно быть, он принес чего-то на варево. У кого-то левонтьевские «сбодали» жердь? Скорее всего у нас. Есть им время идти сейчас далеко!..

Ушла тетя Феня, плотно прикрыв дверь в сенках. Воровато прошмыгнул по крыльцу кот, и под полом стихла мышь. Стало совсем темно и одиноко. В избе не скрипели половицы, не ходила бабушка. Устала, должно быть. Мне сделалось холодно. Я свернулся калачиком.

Проснулся я от солнечного луча, пробившегося в мутное окошко кладовой. В луче мошкой мельтешила пыль. Откуда-то наносило заимкой, пашнею. Я огляделся, и сердце мое радостно встрепенулось: на меня был накинут дедушкин старенький полушубок. Дедушка приехал ночью! Красота!

На кухне бабушка громко, возмущенно рассказывала:

— …Культурная дамочка, в шляпке. Говорит: «Я у вас эти вот ягодки все куплю». Пожалуйста, милости прошу. Ягодки-то, говорю, сиротинка горемышный собирал…

Тут я, кажется, провалился сквозь землю вместе с бабушкой и не — мог разобрать, что говорила она дальше, потому что закрылся полушубком, забился в него, чтобы помереть скорее.

Но сделалось жарко, глухо, стало невмоготу дышать, и я открылся.

— Своих вечно потачил! — шумела бабушка. — Теперь этого! А он уж мошенничает! Что потом из него будет? Каторжанец будет! Вечный арестант будет! Я вот еще левонтьевских в оборот возьму! Это ихняя грамота!..

Убрался дед во двор, от греха подальше. Бабушка вышла в сенки, заглянула в кладовку. Я крепко сомкнул веки.

— Не спишь ведь, не спишь! Все-о вижу!

Но я не сдавался. Забежала в дом бабушкина племянница, спросила, как бабушка сплавала в город. Бабушка сказала, что слава тебе господи, и тут же принялась рассказывать:

— Мой-то, малой-то! Чего утворил!..

В это утро к нам много приходило людей, и всем бабушка говорила: «А мой-то, малой-то!»

Бабушка ходила взад-вперед, поила корову, выгоняла ее к пастуху, делала разные свои дела и всякий раз, пробегая мимо дверей кладовки, кричала:

— Не спишь ведь, не спишь! Я все-о вижу!

Я знал, что она управится по дому и уйдет. Все равно уйдет поделиться новостями, почерпнутыми в городе, и узнать те новости, какие свершились без нее на селе. И каждому встречному бабушка будет говорить: «А мой-то, малой-то!..»

В кладовую завернул дедушка, вытянул из-под меня кожаные вожжи и подмигнул: «Ничего, не робей!» Я заширкал носом. Дед погладил меня по голове, и так долго копившиеся слезы хлынули безудержно из моих глаз.

— Ну что ты, что ты? — успокаивал меня дед, утирая большой жесткой рукой слезы с моего лица. — Чего ж голодный-то лежишь? Попроси прощения… Ступай, ступай, — легонько подтолкнул меня Дед.

Придерживая одной рукой штаны, а другую прижав локтем ц глазам, я ступил в избу и завел:

— Я больше… я больше… — И ничего дальше сказать не мог.

— Ладно уж, умывайся да садись трескать! — все еще непримиримо, но уже без грозы, без громов сказала бабушка.

Я покорно умылся. Долго и очень тщательно утирался рушником, то и дело содрогаясь от все еще не прошедших всхлипов, и присел к столу. Дед возился на кухне, сматывая на руку вожжи, еще чего-то делал. Чувствуя его незримую и надежную поддержку, я взял со стола краюху и стал есть всухомятку. Бабушка одним махом плеснула в бокал молока и со стуком поставила посудину передо мной.

— Ишь ведь кацой смиренненькай! Ишь ведь какой тихонькай! И молочка не попросит!..

Дед мне подморгнул — терпи. Я и без него знал: боже упаси сейчас перечить бабушке или даже голос подать. Она должна для успокоения разрядиться, даже высказать все, что у нее накопилось.

Долго бабушка обличала меня и срамила. Я еще раз раскаянно заревел. Она еще раз прикрикнула на меня.

Но вот выговорилась бабушка. Ушел куда-то дед. Я сидел, разглаживал заплатину на штанах, вытягивал из нее нитки. А когда поднял голову, увидел перед собой…

Я зажмурился и снова открыл глаза. Еще раз зажмурился, еще раз открыл. По замытому, скобленому кухонному столу, как по огромной земле с пашнями, лугами и дорогами, на розовых копытцах скакал белый конь с розовою гривой. А от печки слышался сердитый голос:

— Бери, бери, чего смотришь? Глядишь, за это еще когда обманешь бабушку…

Сколько лет с тех пор прошло! Уж давно нет на свете бабушки, нет и дедушки. А я все не могу забыть того коня с розовой гривой, того бабушкиного пряника.

По обочине шоссе шли, оживленно разговаривая, три мальчика.

Когда ребята подходили к околице, откуда-то издалека донесся басистый дрожащий звук.

Он то усиливался, то совсем пропадал.

— Ребята, самолет! — радостно вскрикнул Валерик.

Вдали, чуть повыше извилистой линии горизонта, виднелась черная точка. Быстро приближаясь, она становилась все больше, больше и скоро выросла в белокрылый почтовый самолет. С гулким рокотом он пронесся над головами мальчиков.

Ребята подбежали к посадочной площадке, которая зеленым квадратом лежала недалеко от дороги. Они остановились под полосатым конусом ветроуказателя и следили за самолетом. Он делал круг над селом. Вдруг Валерик, тревожно вздрогнул, крикнул:

— У него колеса нет!

— Отпало, наверно, — растерянно отозвался Ваня.

А самолет тем временем делал последний разворот и, медленно снижаясь, шел на посадку. Стало ясно, что пилот не знал о неисправности.

— Как же он без колеса-то? — проговорил Витя, глядя на друзей испуганно мигающими глазами. — Разобьется! Крикнуть бы, да не услышит!

Первым вышел из оцепенения Валерик. Сорвав с шеи пионерский галстук, он привязал его к палке и начал размахивать им над головой.

— Маши! Маши! Не давай ему садиться! А я сбегаю за знаком, — сказал Валерик, сунул флажок Вите и помчался к селу.

Валерик бежит так быстро, что на его спине пузырем вздувается белая рубаха. «Успеть бы!» — твердит он.

На полпути Валерик беспокойно оглядывается назад, и в его глазах загорается радость: самолет, ревя во всю мощь, уходит на повторный круг. Это значит, что пилот заметил и понял сигнал.