Мария Парр - Вратарь и море

Все произошло у меня на глазах. Лена хотела поупражняться в одном из своих трюков с линейкой. Она упирает линейку в стену, как меч, и откидывается вбок на стуле, так что только линейка ее и держит. Пока Эллисив монотонно читала длинный текст о школьных буднях в Австралии, Лена у меня на глазах все сильнее запрокидывала стул вбок и в конце концов уже почти лежала параллельно полу. Линейка прогибалась под ее весом. Лена была так увлечена, что пропустила момент, когда весь класс во главе с Эллисив уставился на нее. И когда австралийские дети наконец отправились из школы домой, а Эллисив уже открыла рот, чтобы сказать «Лена Лид!» таким тоном, как только она умеет, – линейка вдруг с треском сломалась. И тут же с грохотом опрокинулся стул с Леной.

– Знаешь, что мама сказала? – пробурчала Лена, когда мы на другой день плелись с ней в музыкальную школу.

– Не знаю.

– Она сказала: как некстати, не сыграешь на концерте. – И Лена возмущенно потрясла гипсом. – На концерте! Да я на воротах стоять не могу!

Я отключил уши. Сил моих больше не было слушать про футбол.

– Тогда зачем ты идешь сегодня в музыкалку?

– Показать Рогнстаду гипс. Чтобы он не так сильно за свой концерт боялся. Спорим, ему полегчает.

Я вздрогнул. Черная тень рождественского концерта расползлась на весь декабрьский лист календаря. Это как делать доклад об Эмиле, только хуже. Мне придется играть перед толпой народа. А отступать некуда. Если я снова скажусь больным, Биргитта все поймет. Так что остается заниматься, заниматься и заниматься. Это единственный способ выжить.

И я сделал это. «К Элизе», которая при первом чтении нот показалась мне непреодолимой, постепенно превратилась в музыку.

Рогнстада мои внезапные успехи повергли в шок в хорошем смысле слова. Он ведь не догадывался, что меня подстегивает голый страх. Иногда, сидя за пианино, я так истово мечтал о барабанах, что в голове все начинало бить и стучать, но я сжимал зубы и заставлял пальцы вышагивать по клавишам, только нужным. Я должен был выучить «К Элизе» так, чтобы сыграть с закрытыми глазами и на автомате, если форточка в мозгах захлопнется. Другого способа пережить концерт я не знал: Биргитта и ее родители должны увидеть, что я способен не только плоты сколачивать и рыбу потрошить.

Каждый день после обеда я сажал себя за пианино, в то время как дед уходил в лодочный сарай, а Лена у сеновала сражалась с мячом и сломанной рукой. Мне было видно ее в окно. Иногда она только чеканила, а иногда шла к деду в сарай за поплавками для сети и раскладывала их по полю. Прочерчивала линию для удара от ворот. Ставила на нее мяч. Прицеливалась и выбивала его долгим вратарским ударом в сторону поплавков.

Так мы провели весь ноябрь и половину декабря: дед в лодочном сарае, Лена на поле, я за пианино.

К концерту я шпарил «К Элизе», вообще не заглядывая в ноты. Дед починил и выправил все до одной сети. А Лена все чаще уверенно попадала мячом в тот поплавок, куда нацелилась. Рекорд в чеканке у нее тоже был сумасшедший – тысяча восемнадцать. Удивительно, но она никому им не хвасталась, даже мальчишкам в классе. О футболе она больше не говорила вообще.

– Я приду тебя слушать, – сказала Лена накануне концерта, всунув голову в наше окно. – И буду хлопать, даже если ты вдруг все переврешь.

– Я не перевру, – сказал я.

– Конечно, но вдруг. Тебе надо вымучить целую «Элизу».

Она все равно будет стучать гипсом по спинке стула и свистеть, пообещала Лена. А кроме того, наслаждаться тем, как мы, выступающие, нервничаем, особенно Кай-Томми.

– Хотя… Мне даже почти хочется, чтобы он выступил хорошо.

– What? [18] Что? – выпалил я, потому что ни разу прежде не слышал от Лены ни одного доброго слова о Кае-Томми. И с радостью бы никогда и не услышал, если честно.

– Не, ну просто… Ивар несправедлив, – пробормотала Лена.

Я думал, она опять начнет жаловаться на свою вратарскую жизнь, а вместо этого Лена рассказала, что, оказывается, на тренировках больше всех достается Каю-Томми.

– Хотя они все одинаково плохо играют. Ну, может, Андреас чуть получше, он поле хорошо видит…

Больше она ничего не сказала. Как будто забылась на минуту, а потом спохватилась.

– Ты рад, что скоро Рождество? – спросила она, упершись подбородком в подоконник.

– Мм, – протянул я. – А ты?

– Да! Биргитта небось в свою Голландию поедет?

Я кивнул. С чего вдруг Лена об этом спрашивает? Она этому радуется? Во всяком случае, улыбается.

– В этом году мы на колядках побьем наш старый рекорд по конфетам. Слово даю, Трилле.

И она вытянула голову из моего окна, не сказав «пока».

Я снова заиграл «К Элизе», наплевав на заверения Магнуса, что его положат в психушку, если он еще хоть раз услышит эту пьесу. Краем глаза я видел, как Лена идет по заиндевелому полю в свете низкого декабрьского солнца. У сарая они встретились с дедом. Интересно, о чем они там говорят? Теперь вдвоем пошли на мол.

И мне так захотелось к ним! Прямо кошки на душе заскребли. Но я уже пообещал Биргитте, что приду вечером в Холмы позаниматься с ней норвежским перед контрольной.

Из выступления на рождественском концерте я не помню ничего. Не помню даже как поднялся на сцену, когда до меня дошла очередь. Но мой план сработал. Я так намертво вызубрил «К Элизе», что сыграл без запинки, хотя чувствовал себя за пианино тушкой дохлой обезьяны.

Мама, колыхнув своим огромным животом, сказала, что я молодец. И Рогнстад хлопал с довольным видом.

Я пришел в себя, только когда вызвали Кая-Томми. Он начал бодро, но на середине застопорился, и ему пришлось опять начинать сначала. Я почувствовал, что во мне проклюнулась маленькая гаденькая радость, и покосился на Лену. Она слушала с хмурым видом, а когда Кай-Томми закончил, хлопала на весь зал. Я старался отыскать глазами Биргитту, но увидел ее уже только на сцене, когда она с прямой спиной села к инструменту. Народ ждал, что и она будет играть обычно, на четверочку, как мы все, но Биргитта так исполнила Грига, что меня бросало то в жар, то в холод. В зале звенела полная тишина. А потом грохнули аплодисменты. Я видел, что мама очень впечатлилась. Одна Лена едва хлопала здоровой рукой по коленке с усталым скучающим видом. Музыка, похоже, действительно совсем не ее.

Я уже садился в мамину машину, когда кто-то потянул меня за куртку.