Мария Парр - Вратарь и море

Я повернулся к деду. Он был совсем серый и только кивнул коротко.

Я перерезал веревку. Натяжение ослабло.

Громадина-рыба ушла под воду, дед осел на палубу.

До этого дня все было понарошку. Что бы я ни натворил, рядом был взрослый и все исправлял. Но в этот день единственный взрослый лежал на палубе без чувств, истекая кровью. Вокруг было бескрайнее беспокойное море. Я мог костерить жизнь как угодно – никто меня не услышит. Мы остались вдвоем – я, Трилле Даниельсен Уттергорд, и море.

Не знаю, сколько времени я простоял с ножом в руке, ничего не делая. Но в конце концов внутренний Трилле крепко дал мне пинка. Надо немедленно доставить деда на сушу!

Я мгновенно стащил с себя свитер и сделал из белой футболки жгут на покалеченную дедову руку. Потом метнулся в каюту, схватил старую простыню и намотал ее сверху. Дедова рука стала похожа на шар. Я подумал, не спустить ли деда в каюту, но понял, что не справлюсь, и притащил все одеяла из каюты наверх. Два подсунул под него, а двумя накрыл.

Когда я встряхнул последнее одеяло, из него вдруг выпал телефон, скользнул по палубе и скатился в воду.

– Не-ет!

Я кинулся к бортику, но увидел только пузыри на воде. Телефон утонул.

«Тролль» плясал и подскакивал на серых волнах. Город был бесконечно и безнадежно далеко, за туманом, маревом и плотным дождем. Ни единой лодки вокруг. Я сжал зубы и запустил мотор. Идти в Щепки-Матильды я не мог. До города ближе, и больница там.

Миллион тысяч раз я ходил с дедом в море, но он не научил меня, как посылать по радио сигнал SOS. Почему он этого не сделал? И почему у него нет кнопки экстренной остановки на бобине? Почему он без спасательного жилета, наконец? Я треснул кулаком по рулю.

– Дед, радио! Как передать сообщение? – закричал я.

Дед застонал и выдавил из себя несколько слов, чушь какую-то. Шар вокруг его руки побагровел.

Море стало грубее и жестче. Мне все время приходилось бегать наверх и выправлять курс. Я насквозь промок под дождем. Нашел в каюте дедов дождевик и, весь дрожа, разложил его поверх одеял. Теперь дед лежал как мумия. Наружу торчал один нос, но деда все равно била дрожь. Я приник ухом к его губам. Он прошептал что-то непонятное. Потом сказал «Ингер» – и снова соскользнул в беспамятство.

Я заплакал. Почему он зовет бабушку? Он умирать собрался? Почему он меня не видит?

– Деда, я здесь, – плакал я. – Вот он я…

Но мне надо было снова бежать наверх, к штурвалу. Во мне колотилась молитва: «Сделай так, чтобы дед выжил. Сделай так, чтобы дед не уходил. Сделай так, чтобы дед очнулся. Сделай так, чтобы дед поправился. Сделай так, чтоб он дружил со мной…»

Иногда из-за занавешенного дождем моря возникал город, с каждым разом ближе, но лодки мы ни одной не встретили, помочь мне никто не мог. «Тролль» гудел, качался и шел, дед дышал и истекал на палубе кровью, я молился и плакал. Добавить бы судну лошадиных сил, как говорила Лена! «Тролль» двигался до боли медленно.

Что уж он подумал, загорелый яхтсмен под белым парусом, заметивший нас первым, истории неизвестно. Наверно, испугался за свою яхту. Еще бы – вдруг в городской гавани стала швартоваться старая калоша с безумным пацаном в качестве единственного шкипера!

– Помогите! – кричал я и махал руками. – Вызывайте скорую! Дед ранен.

А потом я сделал то, чем дед гордится больше всего. Пришвартовался. Я не врезался ни в одну яхту. На «Тролле» тоже ни вмятины, ни царапины. И это, похоже, было круче всего, что мне удалось в тот день.

– Видите ли, старину «Тролля» совсем не так легко подвести к причалу, – гордо говорил потом дед, как будто именно это сделало меня героем дня.

– Просто повезло, – сказала на это Лена. – Чистой воды везенье.

Так странно в один день стать другим. Теперь я больше не был сопливым мальчишкой из Щепки-Матильды. Я стал человеком, спасшим деду жизнь.

Магнус прекратил смеяться надо мной, у мамы при виде меня влажнели глаза, а в магазине взрослые мужчины здоровались со мной как со взрослым.

– Я всегда говорил, что Ларс-младший правильного замеса, – услышал я громкое, как бывает у тугоухих, замечание Коре-Рупора, когда проходил невдалеке.

Обо мне даже в газете написали.

Но я все равно не верил всерьез, что сделал что-то особенное, пока папа этого не сказал.

В воскресенье после несчастного случая он позвал на обед дядю Тора и народ из соседнего дома. Я был у него на подхвате на кухне. Папа готовил еду и метался по кухне в слишком маленьком для его живота передничке, то и дело помешивая куриное фрикасе в кастрюле.

– Трилле, – вдруг сказал он и кивнул в сторону моря. – То, что ты сделал для деда…

Я удивленно взглянул на него. Обычно папа скуп на похвалы. А сейчас он смотрел на меня и подбирал слова.

– Я всегда тобой гордился, Трилле. Но это… Ты хороший человек, Трилле.

– Думаешь? – спросил я недоверчиво.

Папа кивнул, опустил глаза и стал взбивать венчиком соус. Я пошел раскладывать на столе салфетки и от радости и смущения накрыл на деда тоже.

Его перевели из больницы в реабилитационный центр. Я ездил к нему на велосипеде после завтрака. Из-за потери крови он слабый и несчастный, и рука никогда не сможет действовать как раньше.

Дед спал, когда я пришел. Сколько я себя помню, всегда он заботился обо мне. Рядом с ним я чувствовал себя в безопасности, как птенец чайки. А теперь, судя по всему, пора мне опекать его.

Я тихо присел на стул у кровати.

Вскоре дед проснулся. Улыбнулся слабой улыбкой.

– Дружище Трилле сам припарковал «Тролля»…

И снова заснул.

Теперь я стоял у стола и смотрел на лишнюю тарелку. И решил ее оставить. Дед ведь не умер. Я оглядел стол. По краям высились бутылки со смородиновым соком и светились как рубины под лучами февральского солнца. В центре над самой большой нашей чугунной кастрюлей поднимались клубы пара. Мы с папой переглянулись с гордостью.

Когда все собрались, Лена прочистила горло и сказала: