Георгий Балл - Детская библиотека. Том 21

— Прощай, Зеленый Кузнечик!

И я повернул кольцо.

Я повернул кольцо, и тут же мы очутились в комнате у Торопуна-Карапуна. Мы сидели на поленьях радом с печкой. А у меня в ушах звучал голосок Кузнечика и шепот сказки, медленная ее тишина и тайна сказки.

И вот перед нами последняя тайна моего детства.

— Давай посмотрим, — сказал я Торопуну-Карапуну, — что там осталось.

Мы развернули клеенку. Она вся пожелтела, скрючилась от дождя и мороза. Я с трудом отодрал черные, потрескавшиеся края. Вдруг что-то звякнуло, покатилось по полу. Торопун-Карапун поднял — на ладони у него лежала стреляная гильза.

— Это Вали Шевчука? — негромко спросил Торопун-Карапун.

— Да.

Пряжка со звездой. Его. Письма. Целая пачка писем, завернутых в газету того времени. Альбом для рисования. Мы открыли. И сразу увидели коней. Они вольно мчались среди травы, и гривы их развевались. Я листал страницы альбома, и прежнее возвращалось ко мне.

— Видишь — колодец. Здесь мы брали воду.

— В Ташине? — спросил Торопун-Карапун.

— Да. А это городок. С пригорка. Там — вон, вон — наша школа. А это овраг. Он весной весь желтый был и пушистый — ива цвела. Здесь мы находили гильзы, потому что за оврагом были стрельбища. Солдаты выучивались и уходили на фронт. А гильзы подбирали мы, мальчишки. Иногда мы находили патроны, бросали их в печку… Ну да, я тебе уже про это рассказывал. А это забор, здесь лошадь привязывали. А за забором начинался рынок… А вот, смотри, рисунки пошли цветные. Это отец прислал Вале краски.

— Танк, — сказал Торопун-Карапун. — Почему он весь перечеркнут?

— Отец Вали Шевчука не вернулся с войны. Не вернулся и мой отец.

Мы закрыли альбом. Сидели, ничего не говорили.

Потом Торопун-Карапун спросил:

— А Витя? Что стало с вашим другом Витей?

«Дорогой Витька!

Это что же ты молчишь, заставляешь отца беспокоиться? Я вышел из госпиталя. Воюю теперь на другом море. Дела здесь у нас горячие. Недавно высаживали десант и получилось так: катер к берегу никак не мог подойти — ведь причала не было. Солдат высаживать в воду нельзя — автоматные диски намокнут.

И тогда вызвались наши матросы. Двадцать самых рослых матросов спрыгнули в воду и встали по двое в ряд — устроили живой мост. А по спинам матросов стали высаживаться солдаты.

Ночь была как день от трассирующих пуль, от осветительных ракет — мы их называем люстрами: белые, они долго висели в воздухе. С грохотом рвались снаряды, поднимая фонтаны воды у самой береговой кромки. Противник вел непрерывный огонь. И с кораблей, которые прикрывали десант, через головы матросов летели сотни снарядов. Качались вода, земля и небо, а живой человеческий мост стоял.

Вот какие у нас дела, сынок!»

— А Витя? — спросил Торопун-Карапун. — Есть письмо от Вита?

— Да, вот Витино письмо!

«Ребята! Я теперь в морской пехоте. Я тоже сын флота, как Шурик… У меня есть свой бушлат, мне выдали бескозырку с лентой! Нас, моряков, фашисты боятся и называют „черной смертью“. А еще нас называют „черная туча“. А перед боем наши моряки чистят пуговицы. И я тоже надраиваю бляху зубным порошком, а потом суконочкой. Может, меня еще возьмут и на корабль!»

— Значит, он все-таки попал на флот! — закричал Торопун-Карапун.

— Конечно, попал, — ответил я. — Мы писали ему письма, завидовали. А больше всех я. Я лежал в больнице. Долго пролежал, и последнее письмо мне принесли в больницу. Вот оно. Его прислала к нам в детскую колонию военная переводчица.

«Дорогие ребята детской колонии!

Ваш товарищ Витя Аржанов совершил подвиг он своим телом пытался закрыть пробоину в подводной лодке — в этом отсеке подводной лодки остальные моряки были убиты.

Я сама отвозила его в госпиталь. Он все просил: не потеряйте мою тельняшку и пояс не потеряйте с бляхой. Витя очень гордился, что стал моряком. Я не могла оставаться с ним до конца. Но врач сказал, что он безнадежен.

Мы все любили Витю. Моряки всегда отдавали ему свой шоколад, все сладкое.

Никогда мы его не забудем. И песню его помним — про городок. Он очень хорошо пел».

— Да, — сказал я, — он очень любил песни. Лучше всего у него с Валей Шевчуком получалось. Но Валю увезли из колонии. Я же петь не умел, я только подпевал Вите:

И вдруг Торопун-Карапун закричал:

— Смотрите, еще письмо! От Вити!

— Не может этого быть.

— Нет, может! — закричал Торопун-Карапун. — Может!

— Но я знаю все, что было спрятано в нашем тайнике.

— А это знаете? — Торопун-Карапун показал желтый листок и прочитал:

«Ура, ребята! Я выжил! Я опять в морской пехоте! Днем и ночью мы двигаемся вперед. Вчера стреляли „катюши“. Части наши перешагнули через хребет, а фашистов по ту сторону гор уже не было. Ну и драпали же они!

Мы идем по шоссе. А шоссе такое длинное и очень ровное, и всюду горят костры.

В городе мы заходили в дома, а там на столах еще теплый кофе в кувшинах.

Армия и флот соединились в городе. Моряки и солдаты целовали друг друга. По улицам идут танки. В дельте стоят баржи, в них почему-то — вот смехота! — гуси и куры. В полях бродят лошади без людей. И много жеребят. Мы идем дальше. И уже победа совсем близко, совсем близко. Ребята, скоро победа!»

Я держал письмо, всматривался в знакомый и такой далекий почерк. Далекий, как глаза у моего друга детства Вига. Кто получил, кто сохранил это письмо и положил в наш тайник? Может, кто из ребят детской колонии нашел наш тайник? Догадался, понял и положил письмо Вите. Спасибо этому неизвестному парню!

Многое, многое годы я жил без Витьки, я думал, что его нет. А он жив! Жив мой друг! Много сказочного бывает в жизни.

— Спасибо тебе, Торопун-Карапун, — сказал я.

— За что? — удивился он.

— За наше путешествие. За то, что ты оказался хорошим капитаном и смело прошел весь путь. За то, что голова твоя не кружилась, когда тебя хвалили. За то, что ты был и большим и маленьким, что любил смеяться и не огорчался, когда было трудно. И потому я оставляю тебе мою самую главную тайну.

— Я сохраню все, — сказал Торопун-Карапун. — И пусть наша тайна хранится сто — нет, тысячу лет.

— На вечные времена! — сказал я.

— На вечные времена, — отозвался он.