Георгий Балл - Детская библиотека. Том 21

— Страшно-то как! — застонала Ложка.

— Не бойсь. Сейчас мы костерок раздуем.

Дедушка нашарил в темноте сухой куст, достал солдатскую огневицу с трутом и кремнем.

И вот появился огонек, занялись, затрещали сучья.

Мы подсели к костру. Я грел натруженные руки. Торопун-Карапун нашел несколько длинных еловых шишек и с размаху бросил их в костер:

— Огонь! — командовал он. И потревоженное пламя вздымалось, шишки трещали.

Вот так и мы когда-то бросали в печку патроны…

И вдруг над нами пронесся вздох:

— Ох!

И снова, уже мелодичный, с песней, с захлебом:

Это пели три сестры: Марья-га, Варя-га и младшая Дарья-га.

Дедушка ухмыльнулся в усы, подмигнул:

— Ладно поют.

— Хорошо, — вздохнула Ложка. — Люблю я долгие песни.

И мне показалось, что в голоса трех сестер, как семишелковая лента в косу, вплелся голос моей тети Наташи. Я поглядел вниз: там, внизу, затеплились огоньки. И от песни или от огня этого вспомнил я давнее.

И дедушка словно услышал меня:

— А что это ты ищешь там, в детстве?

И стал я рассказывать…

Там-тара-там!.. — гремела музыка войны. Уходил отец. Он затягивал ремень, а мама бросилась к нему и заплакала. И небо глухо гудело, по улице шли и шли люди, и всякая одежда на мужчинах казалась мне военной. И мой отец ушел на войну, на фронт.

— А вернулся ли? — спросил дедушка Никитушка.

— Нет, — ответил я.

— Ох, война! — И дедушка в сердцах стукнул трубкой о колено. — Ух, война! Проклятущая!..

И я рассказал, как мы бежали на фронт и про Витю, моего самого лучшего друга.

Я закрыл глаза, и мне показалось, что к костру нашему тихонько подошел Витя. Дедушка чуть подвинулся, и Витя сел. Он был худой, длинный, пальтишко ему было коротко, из рукавов торчали узкие мальчишечьи руки. А глаза уголками вниз были черные и далекие. Так мне показалось — черные и далекие.

— Ты помнишь меня? — спросил Витя. — Мы с тобой — на все времена?

— На все времена, — прошептал я.

— Чего говоришь-то, не пойму? — спросил дедушка.

— Так, дедушка, вспомнил…

Торопун-Карапун задремал у костра. Солдатик, Цыпленок и Ложка привалились к нему.

А мы с дедушкой все сидели да подкидывали ветки в огонь, и они потрескивали негромко. А мы молчали каждый про свое.

вдруг услышали мы.

На горах сидели, обнявшись, три сестры и пели. Их уже осветили первые солнечные лучи.

И мы вдруг увидели, что они плачут.

Торопун-Карапун протер глаза, крикнул:

— Эге-гей! Чего же вы теперь плачете?

— От радости, — ответили сестры, — от радости.

А слезы их текли, текли в три ручья: ручей Марья-га, ручей Варя-га и ручей Дарья-га, — текли и вливались в большое светлое озеро.

— Слезы-то их светлые, — сказал дедушка. И вздохнул: — А нам, видно, прощаться пора.

Он показал рукой на низину, открывшуюся за горами. И я с удивлением увидел…

Я увидел — или мне показалось, — падает, падает снег. Хлопья снега. Кружатся, летят. И я подумал: неужели там, за этим снегом, лежит то, о чем знаю я один, один на земле…

— Ну как? — спросил я Торопуна-Карапуна. — Пойдем туда? Видишь, какая метель.

— Да, метет не по-сказочному, — вздохнул дедушка. — Видно, рубеж тут лег. Ну, если не испугаетесь, шагайте, робята!

— Конечно, идем! — сказал Торопун-Карапун.

— Погоди ты, торопуга этакий, вот уж истинно Торопун-Карапун! — остановил его дедушка. — Пойти-то пойдешь, а возвращаться как будешь?

Он протянул мне колечко с желтой змейкой, то самое, которое отобрал у меня.

— Бери волшебное кольцо. Наполовину повернешь — обратно в сказку попадешь, на полную повернешь — совсем из сказки уйдешь. Эх, робята, полюбил я вас, давайте, что ли, обнимемся!

Дедушка обтер усы, и мы расцеловались.

— А об этих, — он кивнул на Ложку, Солдатика и Цыпленка, — об этих не тревожьтесь, я их вам целехонькими доставлю. У меня и ковер-самолет есть, да и так — из усов волос вырву, из сказки выведу. Прощайте. Проща-аай-те…

Мы шли и оглядывались. Дедушка становился все меньше, меньше…

Метель подхватила нас, закружила, залепила глаза. Торопун-Карапун согнулся, сжался, шел молча. Я сам еще не решался узнать, а нога мои узнавали и вели все дальше, дальше по тропе. Но что это? Снег стал падать все тише, хлопья сделались мягче, и вот уж кое-где зачернела земля на проталинах.

Динь-бом, динь-бом…

Вдалеке я увидел, я узнал городок наш, Ташино.

Теперь уж я хорошо различал дорогу. Вот березы — вокруг них совсем снега нет, первые травинки из-под палого листа выбились. А вот и дуб, а на нем листья шумят. И что за чудо — солнце совсем горячее проглянуло, и трава стала расти прямо на глазах, и желтые цветки полевого львиного зева, и белые и розовые головки клевера, и ромашки, ромашки… И трава все выше, уж и пройти трудно — по пояс нам!

Я увидел куст бузины под двумя сросшимися соснами. Но как найти среди этих веток и травы: все здесь сплелось, перепуталось.

— Сюда, сюда! — услышал я тоненький голосок.

Я наклонился и позвал Торопуна-Карапуна. И он тоже наклонился, и нас скрыла трава. И тогда я увидел маленького Зеленого Кузнечика.

— Здравствуй, Зеленый Кузнечик! — сказал я. — Вот мы и опять встретились!

— Сюда, сюда! — позвал Кузнечик и прыгнул под куст.

— Протяни туда руку, — попросил я Торопуна-Карапуна.

— Тут железное что-то, — отозвался он.

— Дальше, дальше.

— Есть! — крикнул Торопун-Карапун.

— Все на месте, все сохранилось, — тихонечко приговаривал Кузнечик. — Все, что вы, люди, теряете и оставляете на земле, когда вырастаете, не пропадает, а просто зарастает травой и цветами.

— Травой и цветами, — повторил я, будто хотел запомнить на всю жизнь.

— Ну, Торопун-Карапун, поднимайся.

Он встал во весь рост, и я выпрямился.

— Прощай, Зеленый Кузнечик, — сказал я.

Во мне — может быть, в последний раз! — прозвучала его немного грустная песенка, которую я так любил в детстве и о которой ни разу, ни разу еще не говорил вам.

Вот она: