Павел Старжинский - Такое взрослое детство

В Куреневе только два человека было, которые не из кулацких семей — это Нина Михайловна и молодой учитель Иван Георгиевич Запрудин. Однако и повозились же они с нами — все свободное время проводили с ребятами.

Иван Георгиевич навсегда привил куреневским школьникам любовь к лыжам. Каждое зимнее воскресенье, до самых оттепелей, он в валенках, а мы в лаптях становились на лыжи и совершали походы в глубь леса по готовой лыжне, которую он постоянно поддерживал. Устраивал соревнования, победителям давал призы: тетрадь, резинку, карандаш. А как они нам дороги были! Ходил он на лыжах легко, красиво, а мы с пустыми желудками старались подражать учителю и не отставать…

Пока школьники дергали осот, Нина Михайловна жила с ними одной жизнью. Вместе полола, вместе ела, читала что-нибудь интересное. За ее доброе сердце любили ее, как мать родную. А другие еще и пуще матери. Спала она в бараке в углу с поварихой Настей Кроль за матерчатой занавеской.

Детские глаза зоркие, приметливые. Хотя ума еще и не лишка было, а догадывались: что-то не вовсе ладное было промеж тетей Настей и объездчиком Изотовым. Она говорливая при нем, белье ему стирает. Он воду носит, помогает ей, все возле нее держится. Вечером все спать ложились, а они еще долго под бараком на завалинке сидели… Видно, объездчик и был тот, про которого она нашей матери говорила, что сватался один к ней, да отказала наотрез.

Не хотелось мне уходить с Больших гарей от друзей, от той веселой и сытной жизни, но у нас в семье и в помине не было того, чтобы ослушиваться родителей. Моя неделя прошла, и гари пришлось покинуть.

После Больших гарей мне и вовсе не хотелось пасти коров. Там не приходилось вставать раньше солнца, от дождя барак прятал всех, а главное, интересно жилось. Работали друг у дружки на глазах, шутили. На работу и на еду за длинными самодельными столами на кольях, под открытым небом — вместе ходили и больше с песнями. А тут броди лешаком по тайге каждый день — и все один. Отец и Коля вроде и рядом где-то, а бывало, увидишь их, только когда стадо домой собралось.

Мы редко подгоняли стадо, когда оно шло домой. Отец даже пастуший кнут отнял у нас с Колей, который мы сами по всей форме свили: в три пряди с толстым бичом и сбегом на нет, длиною семь шагов, из конопли. Отнял и куда-то забросил, чтобы кнутом коров не беспокоили. Бывало, мы все трое входили под вечер в поселок раньше своего стада или в его «голове» — знали, что коровы сыты и ни одной не падет в голову остаться на ночь в лесу. Такое явление — высший класс пастьбы, высшая оценка пастухам. Мы с Колей гордо шагали впереди пахнущего парным молоком стада и даже не оборачивались. Нам с ним хотелось, чтобы куреневцы лишний раз заметили, как стадо преданно следует за нами, и оценили это.

Возле поселка за озером продолжали расширять поля. Большие гари хоть и хороши, но за болотом они, а тут рядом, рукой подать. Вручную корчевали редкий спелый сосняк с липовым подлеском, ворочали лесную целину пароконными плугами, выматывая лошадей на кореньях, боронили ребристые пласты уже железными боронами с привязанными сверху чурбаками для тяжести, чтобы не прыгали. Здесь на пахоте поранилась лучшая в колхозе лошадь по кличке Самолет. Долго гноилась ранка в боку — никакие лекарства не заживляли. А когда вовсе невтерпеж стало, Самолет сам зубами вытащил из раны занозу в карандаш толщиной. Рана сразу стала заживать, потому что некогда было болеть Самолету — целина ждала. Здесь изо дня в день все каникулы трудились коногонами мои одноклассники.

А зеленый горох на поле возле самого поселка уже доедали. Туда заглядывали все кому не лень. Для ребятни горох посеян был колхозом у поселка. Надолго того поля хватило. Взрослые колхозники редко заглядывали туда, а детвора паслась без вылазу, пока всю ботву не укатали до основания.

Шагая по лесу за коровами, я часто вспоминал прожитую на Больших гарях неделю, хотя и не оправдал надежд отца: заработал всего два трудодня. Не поглянулось это ему, поскольку не покидала его жадность к трудодням. А их только в каникулы и заработать. Осенью мы с Колей в школу пойдем учиться — много ли он один сумеет? Как-никак мы с Колей по три трудодня каждый день домой приносили. Пасти поднаторели, хлопот никому не приносили, на сырость не жаловались, ели, что давали. Одним словом, моя пастушья жизнь снова шла однообразно: нудные, длинные дни походили друг на друга и ничто не обещало перемен.

Но в жаркий августовский день, когда в полуденный зной пригнали стадо на дойку, мы не досчитались стельной, грузной колхозной коровы Стрелки.

— Значит, отелилась Стрелка, — сказал спокойно отец. — Выпустим стадо с обеда на то место, где оно паслось, и Стрелка с теленком в стаде окажется.

— А если не окажется? — усомнился зоотехник.

— Искать станем. Все равно найдем.

Может, и не потеряли бы мы Стрелку с глаз, если бы и отец при стаде находился. Он только к полудню подошел, когда коровы домой спешили, чтобы на время от заеди, от гнуса кровожадного спрятаться в коровнике. Отец с утра окучивал картошку в лесном огороде. У нас в лесу таких два огорода было. Родителям мало казалось того, что при доме находился. Всем хватало, а им все мало было, кабана решили выкормить. В лесу и коров пасли, и с огородами пластались: расчищали, корчевали, копали, огораживали, садили, окучивали, а мелкое еще и поливали из болота рядом. От тяжелых, сырых жердей мои натертые плечи долго болели. До сих пор, кажется, болят. Мы с Колей эти лесные огородики ненавидели, проклинали, а отец возился с ними с душой — рад, что дорвался до лишнего куска земли.

Он в лесу по разным местам и репы понасеял в ту голодную весну. Всковыряет старое кострище, сыпнет туда щепотку семян репы, поцарапает сверху мутовкой и шестик воткнет — примета. Первая репа в охотку елась, а после от нее тошнило. Потому что желудок хлебной еды просил.

В этот день отец подкопал молодую картошку. Дома в обед почти полведра съели. Хоть и мелкая еще была, а вкуснее ее в ту пору вряд ли что нашлось бы на белом свете — со сметаной ели.

После полудня стадо паслось на том же месте, что и в первой половине дня, а Стрелка не объявлялась — как сквозь землю провалилась. Коля оставался при стаде, а мы с отцом мотались по лесу — ее искали… Обходя неуютные заросли молодого ельника, я услышал оттуда протяжный стон. Это Стрелка увидела меня или, скорее всего, узнала по запаху и звала на помощь. Я подбежал к ней, остолбенел и чуть не заплакал с перепугу: массивная, черная Стрелка копной лежала на земле — не могла растелиться. Вся трава вокруг широко вытоптана, вылежана. Видно, она часто вставала и ложилась. Меня била дрожь, ровно студеной водой окатили. Даже память с перепугу отшибло — не мог сообразить, что делать. Хотел бежать за отцом, но она, положив набок рогастую голову с белой стрелкой, смотрела на меня грустными, полными слез глазами и тихо, умоляюще стонала: не уходи, помоги, пожалуйста, ведь это так просто. Враз вспомнилось наставление отца, как поступать в таких случаях… Дрожа от волнения, я поправил головку теленочка и вцепился в его тоненькие, мокрые ножки с миниатюрными, ровно игрушечными, копытцами с белыми ободками…