Павел Старжинский - Такое взрослое детство

Он вдруг увидел за старыми лиственницами светлую полоску на горизонте, на самом низу. Догадался, что это солнце уже заходит, вот-вот темень наступит. И обрадовался. Он хорошо помнил слова отца: в каком бы месте ты ни находился на этой стороне реки, помни, что солнце всегда заходит возле нашей избушки. Пойдешь на него — на знакомые места натолкнешься и к избушке выйдешь, а уж на реку — обязательно, ее никак не минуешь.

Бросил Славка свой шалаш и айда во весь дух на середину светлой полоски неба. Пробежал каких-нибудь две сотни шагов, а перед ним — старая вышка. Давным-давно делали здесь съемку местности. Она качалась и скрипела от ветра и старости. И вовсе обрадовался Славка, поняв, что в трех соснах заблудился — всего два дня назад бывал он с отцом и с телятами у этой вышки…

А отцу тревожно стало оттого, что Славка с телятами застрял. Его беспокоила мысль, что сын может бросить телят. Тогда обязательно заблудится. Он пораньше пригнал свой табун в загон и отправился искать Славку с его телятами. Ходил по лесу, звал, многие места обошел, а не нашел. Вернулся к избушке и ахнул: все Славкины телята стояли возле загона, а его самого не было.

Запустив телят в загон, отец поспешил на поиски. Носился лосем по лесу, кричал до хрипоты — никаких признаков. Может, вышел на дорогу и домой в Куренево маханул? Примчался отец в поселок и удивил мать своим поздним появлением. Не сознался, что потерялся Славка, что ищет его, а будто за хлебом пришел и срочно обратно надо ему, пока, мол, тот спит один в избушке. А она все же насторожилась, неладное почуяло материнское сердце, с расспросами к отцу. А он ей одно: все хорошо, Славка уснул, а он за хлебом умчался.

Закинув на плечи котомку с четырьмя буханками, отец поспешил к Белогурскому. Рассказал ему, что мог, и попросил помощи. Тот пообещал утром, с разрешения коменданта, весь поселок на ноги поднять на поиски Славки. Но чтобы зря людей по гонять, условились: если отец до шести часов утра не явится к Белогурскому, значит, Славка нашелся, людей поднимать не надо.

От Белогурского отец мчался не к избушке, по Чулинской дороге — к местам, где паслись днем телята. Он снова звал своим звонким и раскатистым голосом на всю тайгу, но Славка молчал. А ведь ночью далеко слышно в лесу, не то что днем. А раз он не откликается, молчит, значит, или слишком далеко забрался, или, упаси бог, уснул. Уснуть в лесу в ту пору означало отдать себя на растерзание гнусу, который за ночь может всю кровь высосать, лишить памяти. Отец, терявший голову в тревоге, поспешил к избушке, чтобы сбросить там котомку и снова отправиться на поиски в ночной темени, но уже зайти с другой стороны и поглубже в лес забраться, в самые глухие места.

Еще перед дверью снял котомку и с ней в руке вошел в избушку. Вошел да так и присел на скамейку: Славка сопел и углу на нарах под одеялом, а его мокрые штаны, портянки, мешок висели на палке возле протопленной им «буржуйки». Отец разделся, лег под одеяло рядом с ним, несколько раз нежно поцеловал его и ласково гладил но голове. Славка сквозь сон ощущал все это и запомнил на всю жизнь.

Беда со Славкой случилась всего за несколько дней до нашего прихода на каникулы. Мать выложила нам про это все, как только мы переступили порог своего дома. (Она узнала обо всем от Белогурского.)

Рассказывая про миновавшую беду и от радости, что мы дома, мать не стала мне выговаривать за тапочки. Только и сказала, что отдала продавцу заемные три рубля. Повезло мне — без шума обошлось.

Мы с Колей отправились к отцу на второй день. Перед уходом заглянули в новое бревенчатое здание у озера, посмотреть на локомобиль. Он уже твердо стоял на своем месте с цементной ямой под брюхом, не моргая поглядывал на дверь глазом-манометром. Рядом с локомобильным помещением в одной обвязке строилась мельница, а сбоку у стены ждала дела собранная лесопилка. На мельнице возле огромных жерновов одни закручивали гайки на торчавших болтах, другие собирали последние венцы сруба.

На озере, берегом которого мы шли дальше, в лодке сидел мой друг Ваня Статкевич и удочкой таскал окуней. Вот уж отчаянная голова насчет рыбалки! В какую бы утреннюю рань ни шел берегом — он уже там, на волнах покачивается.

Ивкино встретило нас с Колей, как старых знакомых. Отец со Славкой еще не пригнали телят из лесу. В ожидании их мы поблизости все обшарили, на реке побывали, в лодке покачались, даже на чердаки заглянули. В длинном, обросшем крапивой бараке с вынутыми рамами гуляли сквозняки, местами из-под пола меж половиц повысовывалась молодая бледная трава. В обросшем колючим шиповником и торчавшем горкой темном погребе с распахнутой дверью пахло застарелой сыростью и плесенью. Нутро погреба обдало прохладой. Мне даже жутко сделалось: вдруг из той темноты выскочит какое-нибудь чудовище или змея и накинется на меня.

Жили отец со Славкой в бревенчатой конюховке, размером три на пять шагов с тремя окошками. Отец сколотил стол из досок и поставил его в дальнем правом углу, к стенам приладил широкие лавки, сколотил скамейку, а в дальнем левом темном углу собрал нары на четверых. На нарах умятая копна свежего сена и маломальская постель. Запиралась избушка выстроганным рябиновым колышком в пробое. Колышек привязан к пробою тонкой мочальной веревочкой, чтобы не запропастился никуда.

Напротив двери избушки — загон для телят под открытым небом, выгороженный свежими сосновыми жердями, протесанными с двух боков. Жерди слезились смолой, чуть прикоснись — и прилипнешь. Между загоном и избушкой, ближе к двери, — постоянное кострище с четырьмя кирпичами и двумя сошками по сторонам. Хочешь, вари пищу в котелке на сошках, хочешь — в чугунке на кирпичинах. Все мы тогда рассмотрели, все нам нравилось, все волновало и кружило голову. А приволье какое! Хоть на голове ходи! Дух захватывало!

Вот донеслись из леса звуки боталов, и мы помчались навстречу стаду, к отцу и Славке. Конечно, они обрадовались нашему приходу. Только, может, каждый по-своему. Славка обрадовался, потому что ему теперь веселее жить будет с нами и свобода полная пришла: хочешь, дома живи, хочешь — в Ивкино, ни за каких телят не переживай, да и за себя тоже. Мы от радости его даже на руки подняли, расцеловали — любили мы маленького Славку. С его худенького лица еще не сошли царапины, нажитые тем днем, когда заблудился. От этого его еще пуще жалко было.

А у отца своя радость: явились два помощника, два настоящих, испытанных пастуха, которые ни в какую погоду не заблудятся — все ходы и выходы найдут, в лесу — как рыба в иоде.