Павел Старжинский - Такое взрослое детство

Косить луговую траву нелегко. Она густющая, высокая, не больно широко захватишь, а захватишь — литовку не протянешь. Зато валки кошенины толстые, есть что грести. Чтобы они поскорее высохли, мы на обратном заходе на следующий прокос разбивали их, разбрасывали концом косья.

Мы косили лужок за рекой, сразу за Большим омутом. Отец присел под березой в тени закурить, а мы с Колей улеглись на кошенину возле него. Вдруг на той стороне реки на краю высокого соснового мыса, который упирался в Большой омут, как заорет медведь. Обернулись, а он со злостью какую-то корягу швырнул вниз. Сам небольшой: то ли муравейник, то ли молодой еще вовсе.

— А, сосед. Заходи в гости, Миша! — крикнул ему отец. Но тот приглашение не принял, навострил уши, повел мордой да как фыркнет, как плюнет в нас и бежать наутек.

— Поди, муравьи надоели, за рыбой пришел, — сказал Коля, не отрывая глаз от того места на мысу, где стоял медведь.

Мы примечали, что в наших ивкинских местах живет медведь. Все муравейники расшевелены, его следы в грязи у реки видели, телята однажды, как очумелые, из леса к избушке примчались, перепуганные. Я не проходил ни один муравейник, не понюхав муравьиного спирта. Брызну ртом слюну на муравейник и тут же подставлю ладонь, а в ответ на нее тоже брызги летят, но муравьиные. Поднесешь ладонь к носу, а в ноздри так и бьет, ровно нашатырем. Я все муравейники в округе знал и по ним видел, когда медведь похаживал возле нас. Выходило, что мы с ним одними муравейниками пользовались.

Но я не боялся его, потому что знал: боится медведь запаха человека. И еще отец как-то сказал, что, судя по следам от лап, он маленький. Мне даже хотелось подружиться с Мишкой. Я верил, что если мы с ним встретимся, то Мишка сам увидит, что я ему только добра желаю, хочу дружить с ним и готов кормить его, ухаживать за ним каждый день неотступно, вместе телят пасти.

Нам медведь не мешал, телят и свиней не трогал: или звона боталов на телятах боялся, или вообще какой-то боязливый был, вовсе молодой еще, без матери, поди, остался и один рос. Он надолго пропадал, потом объявлялся, судя по муравейникам. А как дал стрекача тогда от нас на покосе — и вовсе исчез. Но после выяснилось, что он в согру вверх по реке сошел на кедровые орехи.

В тот день из-за медведя я чуть палец себе не отхватил литовкой. Направляя оселком ее жало, оглянулся на тот сосновый мыс: не вернулся ли Мишка. А литовка хвать поперек пальца, до белой кости мясо развалила. Отец назвал меня разиней, приложил к ране листья какой-то травы, обмотал палец и часть руки тут же содранным лыком и протянул мне литовку: на, мол, коси, рана ерундовая. А мне было думалось, что он меня с такой раной на много дней от сенокоса освободит. Побаливал палец, а покосил еще, пока не подошло время идти выпускать телят.

Погода в ту пору стояла ровно по заказу. Стога вырастали один за другим, как грибы. Отец хоть и уставал, а веселым ходил, радовался: будет и себе сено, будет и на продажу. А все вокруг дышало жаром и давно просило дождя. До того просило, что даже отец сказал однажды:

— Бог с ним, с сеном, черное получится, так подсолим, съедят; дождя надо. Такого, чтобы суток на двое зарядил.

Просохло все, брусника горит, даже листья на деревьях обвисли, как у свиней уши. Лесные пожары могут пойти — беда тогда. Только бы дождем хлеба не уложило. Говорят, в этом году на Больших гарях урожай не хуже прошлогоднего, а на Малых и того лучше. Снова хлеба будет хоть завались, если не случится ничего худого.

— Что с ним случится? — вставил Коля.

— Как что? Дождем и ветром может все искрутить, уложить. Пожар не дай бог — лес-то рядом. Град опять же… В крестьянстве каждое лето беспокойно, все время нервы наружу: пакость какая-нибудь да подвалит. Вот вам пример: дождя давно все просит, а он не идет. Для сенокоса это хорошо. А для хлебов — гиблое дело, если еще сушь продержится.

И дождь собрался, всю Тавду захватил по сотне километров направо и налево. Сперва погода почти неделю набивала себе цену, все выламывалась, ровно нарочно волынила, чтобы пуще упрашивали ее: то мороком затянет все вокруг без единого ветерка и парит так немилосердно, что дышать нечем, то вдруг тучи промчатся, нигде не задерживаясь, ровно наперегонки, то далеко-далеко за лесом глухо прогремит гром и надолго затихнет. Ночами даже слабый огонек высекало небесное кресиво, без грома, где-то в самой дали, ниже горизонта. А на шестой день, после полудня, темные тучи враз разбухли, сошлись все, замуровали солнце и сплошь обложили небо. Оно почернело, зло насупилось, и по нему загрохотала кованая колесница Ильи Пророка.

Чувствуя, что вот-вот полоснет дождь, я поспешно содрал широкий лист бересты, завел два угла друг за друга, сколол их тонкой веткой и капюшоном накинул на голову, прикрыл плечи. В лесу сделалось так темно, что даже телята заволновались. Они паслись у того места, где Славка себе шалаш сооружал. Я уже не раз бывал здесь и всегда заглядывался на Славкино сооружение — смех и грех один: несколько жиденьких веток, приставленных к простреленной молнией сосне. Такой шалаш не спасет ни от дождя, ни от холода, ни от гнуса — детская забава, да и только.

Я уже знал, что в тайге гроза появляется внезапно, и поэтому ждал ее с натянутыми, как струны на мандолине, нервами. Знал, что и под высокими деревьями, особенно под пихтой, нельзя стоять. В пихте больше, чем в других деревьях, воды, она поэтому пуще других приманивает электричество. Глянув на израненную молнией сосну над Славкиным шалашом, я хватился и рванул бегом от нее: еще, чего доброго, молния вздумает снова в нее ударить и меня попутно зацепит. А молния как шарахнет по глазам ярким пламенем, и тут же гром как хлестнет над головой — я и присел, чуть не упал от страха. Перепуганный лес задрожал вместе с землей, телята рванулись в сторону и замерли. Они поглядывали на меня, а их глаза спрашивали: эй, пастух, что случилось, что нам дальше делать? А черное небо над головой грохотало, сверкало огненными пастушьими кнутами и змеями — зигзагами и прямыми стрелами. Молния швыряла на лес холодное бело-желтое пламя, слепила и держала все вокруг в отчаянном страхе. Эта кутерьма стремительно скатывалась с моей головы в сторону избушки, а ее торопливо догонял подгоняемый ветром спорый, где-то загулявший в то лето дождь.

Он косыми струями прошивал вершины деревьев, лупцевал по моему берестяному капюшону, как по барабану, щедро поил все в лесу. От грохота бересты даже боталов на телятах не слышно стало. Они, еще не видевшие и не слышавшие такого, сбились в кучу, хмуро прищурившись, отворачивали от секущих струй морды, горбились от холодного ливня, а их мокрая, давно вылинявшая шерсть блестела лаком.