Давид Дар - Книга чудес, или Несколько маловероятных историй

Так жили в одной квартире Андрей Хижина, Варенька и дядя Кузьма Кузьмич.

Однажды в осенний ветреный день Варенька простудилась и заболела. Приехала неотложная помощь, впрыснули Вареньке лекарство и сказали, что надо ее отвезти в больницу.

Она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, как подбитая птичка. Не хлопали двери. Не гремели кастрюльки. Не звонил телефон. Молчало радио.

А по лестнице поднималось Горе.

Оно останавливалось на каждой площадке и вглядывалось в номера квартир.

Лестница была ярко освещена, но когда Горе выходило на площадку, электрическая лампочка меркла и светила вполнакала, — и номера квартир разглядеть было трудно.

Горе было неопределенного пола, высокое и строгое, в старой шляпе с большими полями, в широком и длинном пальто. Из глубоких темных впадин глядели красивые и грустные глаза.

Горе остановилось у квартиры номер шестнадцать, прислушалось и открыло дверь.

Оно вошло не позвонив, не постучав, не спросив разрешения.

В прихожей оно сняло галоши и поставило в угол зонтик.

Андрей Хижина был возле Вареньки. Горе встало за ним.

Оно стояло за его спиной, наклонялось вперед, когда наклонялся он, отступало назад, когда отступал он, ходило по комнате, когда ходил он. Оно ехало вместе с ним в машине, вошло в приемный покой, и когда он взял в свои руки маленькие, горячие и вялые ручки Вареньки, Горе так стиснуло его плечи, что он чуть не вскрикнул от боли.

Андрей Хижина вернулся домой. Вместе с ним вернулось и Горе. Было уже поздно. За окном метался ветер, гнул деревья и раскачивал фонари.

Андрей Хижина не зажег света. Он опустился на стул. Горе стояло за его спиной, обнимало его плечи, давило на них, и он склонялся всё ниже и ниже.

— Ну, поплачь, поплачь, сынок! — шептало Горе. — Как тихо стало в коридоре. Как пусто и холодно стало в квартире…

Так прошло время до самого рассвета. До рассвета сидел Андрей Хижина в темной комнате, стиснутый и придавленный Горем. А когда наступил рассвет и во мраке комнаты стали рождаться предметы, он поднялся и надел пиджак.

И Горе спросило:

— Куда ты?

— На работу, — сказал он. — Мы будем сегодня устанавливать опорные фермы.

— Не пущу, — сказало Горе. — Какие там фермы, когда у тебя горе?

— Нет, я пойду, — сказал он.

— Нет, не пойдешь, — сказало Горе. — Или ты уже забыл свою Вареньку, как она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, похожая на подбитую птичку?

— Я не забыл ее, — сказал Андрей Хижина, — но я должен идти. — И он повел плечом, чтобы освободиться от цепкой руки Горя.

— Ну что ж, — сказало Горе, — раз должен, так иди, только и я пойду с тобой.

— Нет, — сказал он, — ты будешь мешать мне. Да тебя и не пустят туда без пропуска.

— Меня? — усмехнулось Горе. — Меня всюду пускают без пропуска.

Но он осторожно отстранил свое Горе, усадил его в кресло у окна и, сунув ему в руки первую попавшуюся книгу, чтобы не скучало, ушел из дому.

И Горе осталось одно.

Оно полистало книгу, потом поднялось с кресла, побродило по комнате, включило радио, поглядело фотографии, развешанные на стене; ему стало скучно. Оно всё видело, всё знало, и ничто не могло развлечь его. И, поскучав с полчаса, Горе надело в прихожей галоши, взяло зонтик и отправилось к берегу моря, туда, где Андрей Хижина строил подводный завод.

В бюро пропусков, как часовые, стояли вахтерши в платках и шинелях; командированные с портфелями звонили по телефону; ругались шофёры, оформляя документы. Дощатая перегородка с окошечком ограждала дежурного от всех человеческих слабостей.

— Здравствуйте, — сказало Горе дежурному. — Я — Горе Андрея Хижины.

— Что? — спросил дежурный, окинув Горе бдительным взглядом. — Андрея Хижины? — И, порывшись в бумажках, сообщил: — Нет у меня на вас заявки.

— Я знаю, что нет, — сказало Горе, — но вчера его жену увезли в больницу. Если бы вы только знали, как он любит ее! Если бы вы только видели, как он глядел на нее, когда она лежала на кровати, маленькая и беспомощная, похожая на подбитую птичку!..

Горе говорило так жалостно, что шофёры, вытащив носовые платки, долго отсмаркивались и тяжко вздыхали. Командированные, прикрывшись своими портфелями, украдкой вытирали глаза. А вахтерши, стоявшие как часовые, громко плакали, и их слезы прямо ручьями текли на черные казенные шинели. И даже дежурный, огражденный перегородкой от всех человеческих слабостей, вдруг всхлипнул и сказал своему помощнику дрожащим и расслабленным голосом:

— Аникушкин! Человек ты или идол! Да проводи же их поскорее к товарищу Хижине!

И Горе проводили к Андрею Хижине.

Андрей Хижина был на берегу. Могучие подъемные краны высились над ним, широко расставив железные ноги. Море лежало тяжелое и черное. Из воды поднимались вышки. Сновали катера. Летали встревоженные чайки. Иногда далеко в бухте вскипали пенистые фонтаны, и тогда глухие удары сотрясали воздух и долго потом перекатывались над морем.

В белой рубашке, с рукавами, засученными до локтей, с разметавшимися на ветру волосами, Андрей Хижина, казалось, затерялся среди гигантских механизмов, но стоило ему поднять над головой свою маленькую загорелую руку, как в тот же миг что-то начинало скрежетать и ухать, звенели туго натянутые тросы, зажигались сигнальные лампочки, и тяжелая волна окатывала берег.

Горе прикоснулось к его плечу.

— Постой, постой, сынок! — сказало оно. — Ты так увлекся, словно у тебя и нет никакого горя. Неужели ты уже забыл свою маленькую Вареньку?

Андрей Хижина согнулся, будто его ударили.

— Горе мое! — проговорил он с мольбой и упреком. — Мне сейчас очень некогда. Если окажется перекос хотя бы на один миллиметр, всё придется начинать сначала.

— Хорошо, — сказало Горе, — делай свое дело. Я подожду, постою рядышком.

— Нет, — сказал Андрей Хижина. — Я не могу работать, когда ты стоишь рядом. Ты пойди домой, подожди меня там.

И он побежал к арке тоннеля, который соединял берег с подводным заводом.

Горе поглядело ему вслед: в тоннеле поблескивали склизкие ступеньки. Стены там дышали холодом и сыростью.

Нет, Горе не пошло туда: оно опасалось простуды.

И Горе вернулось в город. Оно вернулось в квартиру Андрея Хижины, уселось в кресло у окна и стало ждать.

Ждало долго. Наступил вечер. Пошел дождь. На другой стороне площади, как освещенные змейки, проползали трамваи. В комнате было очень тихо. Скреблась мышь. Андрей Хижина не возвращался.

«Может быть, он уже забыл обо мне? — думало Горе. — Может быть, он попросту сбежал от меня?» — думало Горе.

От нечего делать оно стало бродить по квартире и забрело в комнату дяди.

Дядя лежал на диване, как тесто в квашне. Полосатые носки его были продраны. Глаза заспаны. Брюки на животе не сходились. Когда он ворочался, чтобы почесать небритую щеку, пружины под ним недовольно поскрипывали. Он радовался, что в квартире не хлопают двери, не гремят кастрюльки, не звонит телефон, не говорит радио. И ничто не мешало ему дремать и думать.