Давид Дар - Книга чудес, или Несколько маловероятных историй

Но нашей рассудительности хватало всего на несколько дней, а потом мы снова предавались безрассудным юношеским порывам: покупали мороженое и знакомились с незнакомыми девушками.

И Федя Мойкин вместе с нами: потому что, несмотря на всю его рассудительность, молодость брала свое.

Но у Феди Мойкина была учительница. Она была старая и строгая. Никогда в жизни у нее не было ни мужа, ни друга, ни брата, ни сына, ни дочери, ни внука, ни дяди, ни тети, а были у нее только ученики.

И Федя Мойкин был ее любимым учеником.

— Ты, мой друг Мойкин, обладаешь выдающейся рассудительностью, — говорила она. — Ты, мой друг Мойкин, обязательно должен стать профессором, — говорила она. — Но для этого надо жить не так, как живут шалопаи и ветреники, а нужно учиться с утра до вечера, ничем не отвлекаясь и не теряя ни одной минуты на праздные забавы.

А Феде Мойкину очень хотелось стать профессором. Он решил последовать ее совету и учиться с утра до вечера, ничем не отвлекаясь и не теряя ни одной минуты на праздные забавы.

И он, конечно, выполнил бы это разумное намерение, если бы ему ничто не мешало.

Но ему мешала его молодость. Она очень ему мешала.

Только он усаживался с книгой у окна, как видел, что ребята бегут на речку купаться, что на плечах у них вместо рубашек — полотенца, а в руках вместо полотенец — рубашки, и по пути они скачут друг через друга с криком и гиканьем. И бедняга не выдерживал: он перемахивал через подоконник и, на бегу снимая рубашку, прыгал через голые спины друзей, подставляя и им свою голую спину.

Вернувшись с купанья, он снова усаживался у окна и, стиснув руками мокрые уши, говорил себе, что теперь-то уж ничто не отвлечет его от книг и уроков, потому что он отлично понимает, как много книг ему нужно прочитать и как много знаний необходимо приобрести, чтобы стать профессором.

Но, размышляя так, он слышал за окном пронзительный свист и видел над футбольной площадкой тучу пыли. Сквозь пыль можно было разглядеть только рыжего веснушчатого вратаря, который, широко расставив согнутые ноги и упершись руками в грязные коленки, так приплясывал от нетерпения и азарта, что подсохший хохолок на макушке Феди Мойкина внезапно вскакивал и рассудительный юноша, высунувшись из окна, кричал:

— Шляпы! Сапожники! Разве так пасуют? Вот как пасуют!.. — И он прыгал в окно, бросаясь навстречу мячу со всем пылом своих восемнадцати лет.

Мокрый и горячий, он возвращался в комнату и говорил себе так:

— Да будешь ли ты наконец заниматься, мой друг Мойкин? При таком темпераменте ты, мой друг Мой-кин, пожалуй, никогда не станешь профессором!

Он закрывал окно и снова садился за книги и уроки. Но, усевшись, он слышал, как кто-то постукивает по стеклу тоненькими пальчиками, и видел прижавшуюся к стеклу нашлепочку носа, раскосые хитрые глазки и веселые губки школьницы Валечки, которые ему ужасно хотелось чмокнуть, хотя бы через оконное стекло.

И он отбрасывал книгу, распахивал форточку и кричал, что он сейчас, что только заложит страницу, что только повяжет галстук, что до начала сеанса еще десять минут…

А утром учительница ему говорила:

— Не понимаю я тебя, мой друг Мойкин! Что тебе мешает с утра до вечера, ничем не отвлекаясь, читать и учиться?

Он переминался с ноги на ногу, приглаживал свой забавный хохолок и отвечал так:

— Ну как вы не понимаете! Разве можно сосредоточиться на книге, когда хочется бежать с мальчишками купаться, играть в футбол, целоваться с девчонками! Тут даже сам Иммануил Кант не усидел бы на месте.

— Странно, — говорила она, — очень странно, что тебе этого хочется. Этого я просто понять не могу. Почему мне вовсе не хочется ни купаться с мальчишками, ни играть в футбол, ни целоваться с девчонками?

— Может быть, потому что я молодой? — говорил он.

— Вполне возможно, — отвечала она, — вполне вероятно, мой друг Мойкин, что именно в этом всё дело. Но поскольку ты юноша рассудительный, то должен и сам понимать, что когда ты прочитаешь все нужные книги, приобретешь все необходимые знания и станешь профессором, тогда, пожалуйста, бегай, купайся, целуйся с девчонками — я тебе и слова не скажу. А до той поры ты не должен терять ни одной минуты, и надо принять какие-то меры, чтобы молодость тебя не отвлекала от чтения и занятий.

— Но какие я могу принять меры? — говорил Федя Мойкин. — Куда же мне девать свою молодость? Ведь под кровать ее не засунешь?

— Зачем под кровать! — отвечала она. — Под кровать не годится, под кроватью ее мыши могут погрызть, а молодость у человека бывает только одна, и ее надобно беречь. А сберечь ее, мой друг Мойкин, можно хотя бы в ломбарде. Заверни ты свою молодость в газету, перевяжи веревочкой, снеси в ломбард и сдай ее там на хранение, как сдают на лето шубы. Там посыплют твою молодость нафталином, прикрепят к ней ярлычок, выпишут тебе квитанцию, а когда ты прочитаешь все нужные книги, приобретешь все необходимые знания и станешь профессором, тогда предъявишь квитанцию и получишь свою молодость обратно в целости и сохранности.

И рассудительный Федя Мойкин так и сделал. Он завернул свою молодость в газету, перевязал ее крест-накрест веревочкой и отнес в ломбард.

— Вот, — сказал он приемщику, — сохраните, пожалуйста, на несколько лет. Тут всё: вот мои безрассудные юношеские порывы, вот мое стремление к праздным забавам, вот мое желание целоваться с девчонками, а тут мой хохолок, который всегда торчит торчком, сколько я его ни приглаживаю.

Приемщик всё это проверил, пересыпал нафталином, выписал квитанцию, и Федя Мойкин ушел весьма довольный, что теперь уж ничто не будет отвлекать его от книг и уроков.

И действительно, как только он вернулся домой, так сразу почувствовал, что у него не осталось никаких безрассудных юношеских порывов, что ему не хочется ни предаваться праздным забавам, ни целоваться с девчонками, а хочется только сидеть за книгами с самого утра и до позднего вечера.

И, удивляя всех своим прилежанием, он просидел за книгами много лет: с утра до вечера, зимой и летом, в будни и воскресенья. И когда были прочитаны все нужные книги и приобретены все необходимые знания, он стал наконец профессором.

В этот день ему стукнуло пятьдесят восемь лет, из которых сорок лет он не тратил ни минуты на праздные забавы. Пятьдесят восемь лет стукнули его так сильно, что теперь он сидел в своем кресле, трясясь от старческой немощи, седенький и лысенький, окруженный своими внучатыми племянниками, которые читали ему статьи, превозносящие его обширные знания.

«Вот теперь, — думал он, кутаясь в теплый халат и шаркая по полу войлочными туфлями, — я вполне могу наверстать упущенное и насладиться своей молодостью. А то, мой друг Мойкин, пожалуй, так и помрешь, не отведав молодости, о которой люди говорят, что это лучшая пора жизни».