Сергей Баруздин - Путь отважных

Мальчишки идут по заданию «Центра».

— Halt! (Стой!) — раздаётся окрик.

Из сторожевой будки выходит на дорогу солдат.

— Halt!

Штык винтовки опускается на уровень груди мальчишек.

— Ой, дядько! — громко говорит Шура. — Корова потерялась. На переднюю ногу хромая.

— Ну да, корова. — И Витя приставляет к голове пальцы на манер рогов. — Совсем потерялась ещё с вечера.

Штык по-прежнему на уровне груди.

— Мамка нас лупцует, — не унимается Шура. — Отыщите, говорит, проклятые, корову. Куда её задевали?

— А она, проклятая, сама ушла! — И Витя, хромая, показывает, как корова ушла.

Льёт дождь. Солдату надоело мокнуть на дороге. Тем более у мальчишек в руках ничего нет, кроме обломка бамбукового удилища, так что конфисковать нечего.

Одного он стукнул по затылку, другому наподдал сапогом — и удалился в сторожевую будку.

Первую ночь мальчишки провели в поле в скирде соломы.

Дождь к ночи прекратился, и небо высветилось густыми влажными звёздами. Только низко у горизонта плотным дымом ещё покоились тучи. В далёком селе, тёмном, без огней, постепенно глохнул собачий лай.

Мальчишки пригрелись в сухой соломе и уснули.

К утру похолодало, и Витя забрался поглубже в скирду.

Проснулся он от громкого разговора. Уже рассвело.

— Ну и что такого? Спал, и всё! — узнал он голос Шуры.

Кто-то возражал:

— Про спаньё я уже слышал. Ты лучше скажи, что в ночном поле промышлял? По какой причине разворотил скирду?

— Ничего не промышлял. А где, по-вашему, в поле спать?

— Ты не отбрёхивайся. Идём к старосте. Приказано каждую чужую людыну доставлять.

Витя сразу догадался — полицай!

Он хотел вылезти и помочь Шуре «отбрёхиваться», но тут Шура сказал:

— Если я один на свете, совсем один, — значит, для всех чужой? Лежи, значит, в скирде и не двигайся?

Витя понял — это Шура ему велит лежать в скирде и не двигаться. Но вдруг вспомнил: а палка? Бамбуковая палка, где она?

Витя осторожно раздвинул солому и увидел друга, а перед ним мужика в коротко обрезанной немецкой шинели и в кожаных зимниках, которые в сёлах обычно надевают зимой или осенью вместо галош.

У пояса висит финка в деревянном футляре, на рукаве — синяя повязка. Ну конечно, полицай!

Обломок удилища торчал у Шуры из кармана брюк.

Неожиданно Шура сердито закричал:

— Чего привязался? Партизанского ходока учуял? Обыскивать, что ли, хочешь? На — обыскивай!

И Шура начал выворачивать карманы. Бамбуковая палка выпала на землю. Из карманов посыпались карандаш, гвоздь, кусок сухой лепёшки, луковица, спички.

Мужик посопел, потоптался — в подобном хламе рыться нечего, — но всё же взял Шуру за руку и сказал:

— Нехай пан староста учует, что ты за ходок такой.

— Ну и ладно! Ну и пусть учует! — согласился Шура.

Он теперь был спокоен: бамбуковая палка оставалась на месте.

Когда полицай и Шура скрылись из виду, Витя тотчас выбрался из скирды и прежде всего подобрал бамбуковую палку.

Пан староста сидел за столом. Перед ним стояла бутыль, которую в сёлах называют «журавель» за узкое высокое горлышко.

«Журавель» тускло отсвечивал самогоном. Рядом стояли миски с малосольными сливами и пузыристый стаканчик.

В углах хаты висели пучки чеснока и тмина. Высокая кровать с красной периной была ещё не прибрана. Стёкла в окнах затуманились испариной.

— Тебе чего? — спросил староста у полицая, медленно поводя отёчными с перепоя глазами.

— Да вот, Феофан Корнеевич, в поле блукал.

И полицай подтолкнул Шуру вперёд, в хату.

Снял зимники и в одних носках шагнул вслед за Шурой.

Староста вздохнул, громко поскрёб пальцем под рубахой грудь. Наполнил из «журавля» стаканчик и, не спеша, по глоткам, выпил. Подцепив на вилку малосольную сливу, закусил.

— Ну?

— В скирде он спал. Обыск я произвёл. Гвоздь при кем был, карандаш, луковица…

— «Луковица»! — И староста ладонью хлопнул по столу. Стаканчик подскочил и звонко стукнулся о «журавель». — Это у тебя промеж плеч не голова, а луковица! Ты мне беглых подавай, которые от трудовой повинности утекают.

— Парень пришлый, не нашей округи, — не успокаивался мужик. — Допросить бы его, Феофан Корнеевич.

Староста наморщил лоб, помолчал. Потом налил в стаканчик самогона и подозвал полицая:

— Сидай. Оно и верно, допросить следует.

Полицай подошёл к столу и сел на лавку.

— Выпей, — кивнул ему староста.

В это время в хату вошла полная женщина в серой сборчатой юбке с корсажем и в ситцевой кофте с подвёрнутыми рукавами.

Она поглядела на старосту, на полицая, на «журавель», уставила руки в бока и сердито сказала:

— Опять? Спозаранку начал. Скоро совсем из ума выльешься!

Тут она заметила Шуру.

— А это ещё откуда боярин гусячий? В хату грязь нанёс. Кыш из хаты!

Шура попятился к выходу.

Женщина вытолкнула Шуру за порог и захлопнула дверь.

Мальчишки продвигались к линии фронта. Обманывали вражеские дозоры и заслоны, притворяясь то грибниками, то рыболовами, то беженцами, потерявшими родителей.

В дырявых башмаках, в линялых от дождей и солнца рубашках, с обломком бамбукового удилища они шли и шли по дорогам войны.

И кто бы мог подумать, что в обломке удилища, в этой бамбуковой палке, мальчишки несли в Москву донесение подпольщиков «Центра»!

Витя и Шура лежали на дне брички на пустых мешках.

Бричка, запряжённая парой волов, направлялась на мельницу за мукой.

Погоняла волов небольшая босоногая девчонка, повязанная до самых бровей белым косячком платка. Она и вызвалась подвезти мальчишек к полустанку Казаровке.

Витя натёр ногу. Рана засорилась и нарывала.

Медленно тянутся волы, обмахиваясь хвостами от накалённых солнцем мух. Под бричкой подвешено ведёрко — мазница с берёзовым дёгтем и квачом для смазки колёс. Ведёрко болтается, нудно скрипит.

Витя расстроен: так неудачно получилось с ногой. Ещё посчастливилось, что попалась эта девчонка с волами.

В Казаровке мальчишки должны повидаться с Гордеем Фомичом Лутавиным. Передохнуть у него и получить указания, как пробираться дальше к линии фронта.

Гордей Фомич Лутавин содержал мастерскую по сусальному золоту. Так ему приказали из «Центра».

Его постоянными клиентами сделались военные священники (die Militärpriester) в солдатских касках и в зелёных мундирах. На касках и на погонах мундиров — церковные кресты. Сбоку в кобуре — парабеллумы.

Военные священники приносили Гордею Фомичу золото. Требовали делать из него сусаль: тонкие пластинки, которые продавали в Германию штатским священникам (die Geistlicher) для покрытия шпилей и колоколен.

В Казаровке Лутавин — невысокий, плотный, в длинном клеёнчатом фартуке — встретил мальчишек. Устроил их в тёмной каморке позади мастерской.