Сусанна Георгиевская - Отец

— Оставил… То есть не оставил… То есть да… Но я с ними в последнее время совсем не виделся. Это один мальчонка из нашей школы, он перешел в пятый класс, и одна: девочка Аня. Она уже школу окончила. Они… Мне показалось, будто они бежали за поездом, когда я ехал в Москву… Но, может, это мне только померещилось?

— Нет, нет, они бежали, — щедро и убежденно сказал отец. — Как же так «померещилось» — ведь ты не спал, не напился. Ты, должно быть, стоял у окна и смотрел на перрон.

— Да.

— И они махали тебе платками.

— Откуда вы знаете? — засмеялся Саша. — Они действительно изо всех сил махали платками.

— Как не знать!

— Видите ли… Сперва мы… мы очень дружили. И вдруг их бабка попросила меня у них не бывать.

— Бабушка — не они, — сказал Александр Александрович. — Разве мы в силах ответить за наших бабушек?., И за наших близких вообще?

Саша замер с полуоткрытым ртом.

В самом деле! И как мне это не приходило в голову?! Моя мама, она тоже странно, верней, странновато встречала моих друзей. I! Анька… Может быть, она мучилась? Может быть, из-за этой истории с бабкой с уме сходила! Я же видел Аню на маминых похоронах… Конечно, не только ее одну — были все десятые классы. Но Анька…

Саша примолк, задумался.

В зеркальце над сиденьем шофера блестели глаза отца. Потом глаза осторожно закрылись: Сан Санч дремал или спал — кто знает?

Машина выехала за черту города. Мальчик смотрел в окно. Его поражал какой-то блеклый, что ли, цвет неба — огромного, даже какого-то необъятного. Небо у них в Литве много ярче, синее.

Дома большие чередовались с маленькими, обнесенными палисадниками, как у Саши на родине. А вот и леса. На смену тощим лесам пришли другие — с большими, густыми кронами. И все это шелестело, вспархивало, дрожало, мчалось, перебирало в небе листками, ветками, вставало зеленой стеной, необозримостью. Все было в свету: каждая канава, каждый комочек глины и каждый куст.

Всему хватает света и солнца, значит, хватит и мне!..

Быстрая езда завораживала, пьянила.

«Неужели же это когда-нибудь кончится? — в восторженном замешательстве думал Саша, — Неужели когда-нибудь надо будет вылезти из машины?»

— Саша, ты захватил плавки или вторые трусы, чтоб купаться? — строго спросила его Лана Пименовна. — Около нашей дачи река.

— Не захватил, — ответил Саша и побагровел.

«Трусы»! И как ей только не стыдно— «трусы»! И как она только может! Она же не моя мама, чтобы такое спрашивать!

Однако есть размышления, которые вроде бы совершенно лишние. Лана Пименовна бесспорно не его мама. Тем не менее он все же носит трусы. Поду-у-маешь, что за особый позор — трусы?.. На нем трусы, и на всех трусы. Это ясно. Хотя про такое публично, по его понятиям, не говорят.

Мосток полусгнивший, старенький — не мост, козырек от огромной кепки над бегущей рекой, над ее ни на секунду не убыстряющийся течением. Попадет в воду шелка, закружится — и ну уплывать, вращаясь.

— Принеси-ка листок побольше, — сказала Сана. — Я нос заклею. У вас тоже, когда загорают, заклеивают носы?

Этого он не знал.

Она была в крошечных трусиках, крошечном лифчике, на плечах у нее слегка шелушилась кожа. Задумавшись, Сана обхватила колени руками…

Саше вдруг показалось, что у нее удивительно длинные руки, тонкие, как у подростка. То и дело Сана спускала пониже бретельки, повертывала лицо к солнцу.

«Здесь хорошо. — думал он. — Рядом с ней — хорошо. С Аней я прислушивался к себе, и думал, как бы мне чего-нибудь лишнего не сболтнуть… А с ней — нет Я как-то уверен в ней. Рядом с ней — уверен в себе. Сестра!

…В Сану влюблено, должно быть, очень много народу… Интересно, а я бы в нее влюбился, если б она не была мне сестрой?»

— Ну?.. Что ты скажешь о нашем папе? — прищурившись и повернувшись к солнцу, вдруг спросила она.

Саша молчал.

Сана, видимо, и не ждала от него ответа.

— В нашем отце есть что-то, что смыкается с вечностью, хотя ты увидел совсем другое. Он к тебе повернулся не той стороной. Но ты убедишься, вот увидишь — ты убедишься… Он, между прочим, с Оки. Наш дедушка — человек простой, бакенщик. Папа о своем детстве почему-то не говорит. Знаешь, как делятся люди? На тех, что помнят детство, и тех, что его не помнят. Нет, я серьезно… Только как то один разок он рассказывал мне про бакены. Они шли на лодке с дедушкой проверять бакены. Была, ясное дело, ночь и река — без ряби, а в ней — огни. Это бакены, бакены. И от них — световые дороги. А издали — пароход… Он говорит, что небо было черное, без луны, а на реке — бакены: сияющие, большие глаза, совершенно круглые… Наши дедушка с бабушкой давно умерли. Но у нас две тетки там, на Оке, — Варвара и Дарья. Мы им шлем открытки к каждому празднику, и мама — посылки, когда папа приезжает из-за границы.

Она говорила шепотом, хотя на берегу их было всего лишь двое, даже и видно-то не было никого поблизости. Она говорила, и лицо ее освещалось внутренним светом радостного какого-то ожидания. Глаза блестели, обнажались белые, чуть кривоватые зубы. Рот был на редкость красивой формы.

И снова Саша подумал, что сестра его хороша, лукава, причудлива.

— Знаешь, а мой учитель, мой мэтр (понимаешь — мэтр!), профессор Башмачников, — он из того же теста, что наш отец. Ты с ним познакомишься и подружишься. В нем тоже что-то огромно большое, что не вмещается в понятие о человеке.

Она открыла глаза, глаза у нее блестели, речь все убыстрялась и убыстрялась.

— Ты в каком институте? На каком факультете, Сана?

— Да что ты! Мне двадцать четыре года, я уже окончила институт.

— А я думал, тебе лет двадцать!

— Да, так думают все… Я окончила химико-технический и занимаюсь физико-химией угля.

— Какая странная профессия для тебя!

— Я хотела ремесла точного . Наперекор отцу, наперекор маме. Но абсолютно точного ничего на земле нет. Когда я сдавала дипломку, профессор Башмачников сидел а стороне — я и знать не знала, что это он. А мы по его учебникам занимались. И вдруг он вызывает меня к себе и говорит: «А ваша работа доказывает, что вы умеете мыслить! Вы фантазерка. Я ищу лаборантов. Хотите быть у меня научным, сотрудником?» Я совсем потерялась оттого, что он так серьезно со мной говорил. Я ответила: «Я об этом не смела мечтать!» А он: «А мне нужны как раз лаборанты-мечтатели в лабораторию. Уголь — вы, наверно, не знаете этого? — уголь — он существо живое… Для того чтоб работать с углем, надо постичь душу угля. У всякого угля есть тело и есть душа». И все это, Саша, — нет, ты понимаешь? — вполне серьезно! Вообразить нельзя, как я удивилась! А он: «Мы сжигаем уголь, и все его замечательные вещества уходят в воздух и отравляют человека. А Менделеев сказал, что жечь уголь, это как деньги жечь… Надо научиться выделять его драгоценный свойства, они нам нужны для лекарств. А главное… Ну, не знаю, как тебе это выразить, Саша, ты же с этим не сталкиваешься, — речь, понимаешь, о коксовании. Земному шару недостает того первоклассного угля, на котором мы плавим металл… Только первоклассный уголь превращается в кокс. Профессор Башмачников бьется над тем, чтобы доказать: любой уголь при соответствующей обработке можно превратить в кокс».