Сусанна Георгиевская - Отец

В дальней комнате слышны шаги Ланы Пименовны. Она двигается бесшумно и молодо… От ее присутствии дом становится теплым.

«Мачеха!» — шепчет Саша, как бы заколдовывая себя от привязанности к ней, но с невольной радостью вслушивается в ее легкий шаг.

…Последним домой приходил отец, сопел, шлепал комнатными туфлями. Его тяжелое дыхание — дыхание тучного человека — переполняло комнаты. Сидя в столовой, отец просматривал «Известия» и «Правду».

И вдруг — короткий взгляд над газетой, поверх очков… Посмотрит на Сашино лицо, на его выражение — и снова читать, шурша газетой. Он и на Лану Пименовну смотрел быстро, вскинув взгляд над газетой, на выражение ее спины, на вспархивающие рукава халата. Поглядит пристально, очень коротко — к опять читать. А толстые его ноги в комнатных туфлях скрещены, плотные, короткопалые руки с белым пушком на каждом пальце, похожи на руки ребенка.

«Кто ты?.. Что ты?!.»

Отец был тучный, розовый, старый. И Саше отчего-то делалось его жалко. Он за него боялся — эгоистическим детским страхом, в котором сам не мог разобраться.

Ночью, проснувшись, мальчик видел свет там, в отцовской комнате: отец работал. Саша слышал — или ему казалось, что слышит, — шорох страниц. Свет, идущий от неплотно закрытой двери, паркетины, вспыхивающие в продолговатом тусклом луче, тиканье столовых часов — все вместе сливалось как бы в дыхание дома… И он засыпал опять успокоенный.

От Саны почти каждый день приходили открытки. И вдруг от нее начали приходить письма. (Саша считал, что это говорит о ее доброте и великодушии.) В одно из писем была вложена записка для Саши.

«…Из Каунаса мы поехали на автобусе в твой городок, отец просил меня поглядеть на твой дом. Он почему-то собрался его продавать. Почему — не знаю. Ты разве его просил? Но я и сама хотела походить по твоим улицам, переулкам. У твоего дома на самом деле стоит на порожке метла, — а ведь я-то думала, что ты это сочинил. Я толкнула калитку, вошла в твой дворик Я была совершенно одна на всей вашей улице… И знаешь, какие-то мертвые стекла в окнах твоего дома, сразу видно, что ей нежилой. И вдруг — что за чудо! — я заметила на ручке метлы записку. В ней была всего одна строка на русском языке, очень чудная:

Саша! Лучше бы ты ударил меня!»

Саша прочитал письмо и что-то в нем словно оборвалось. С внезапной остротой встал вдруг перед ним зимний день, крылья мельницы.

Прошлое в его неповторимости засветилось, как осколок лунного камня. Осколок фосфоресцировал. Было в этом что-то пронзительное, такое, чего он не мог объяснить даже себе самому. Сжалось сердце. Саша был готов закричать, заплакать, завыть… «Не понимает никто. Никто не поймет!» Но что здесь надо было понять? Что? Что?.. Что даже у человека в шестнадцать лет есть прошлое?

Задули ветры с реки Боливажис, затрепетал над его головой в синеве дня змей. Он увидел театр, вечернее оживление города, широкий свет, ложившийся на Театральную площадь… Машины, машины, автобусы, трамвая… А люди бегут, и ветер вздымает поземку. Кружатся в воздухе белые вихри. Скрипнули входные двери гостиницы. Запахло сдобой. Запах нес с собой сотни щемящих сердце воспоминаний, — закачались вечерние фонари, стала приплясывать крышка кофейника, стоявшего на электрической плитке.

Нет! Не только это… Соборы. Улицы. Витражи. Колодец у бабушки. Листья, шелестящие на дереве.

Протягивается бабушкина рука и с безмерной, бережной осторожностью срывает цветок. Нежный, он зажат коричневыми старыми пальцами крестьянской бабушкиной руки… Она улыбается и цветку, и Саше, и каждой травинке.

Пыль моих дорог. Крыши дальних ферм в моем поле. Крылья мельницы. Запах моей земли.

Что же, что же это такое?

Это зовется

Родина.

Ветры. Узкие улочки, старые переулки, небо как синька…

«Это я. Ты слышишь?»

«Да, да. Я слышу. Я отвечаю тебе».

«Кто ты?»

«Я — мама. Ты — это я. Ты — мое молчание».

«Мама, весь мир переполнен шорохами, запахами, зелеными человечками — ты об этом что-нибудь знала, мама?»

«Я знала о твоей любви к этой девочке».

«Мама! Я ее зову, я кричу ей: „Аня-а-а“ — через всю длину железнодорожных рельсов, через…»

— …Да, да, — гудел по телефону отец иерихонским голосом. — Отлично помню, девушка, гипертоксальная шизофрения… Без сознания?! Немедленно реанимацию… в институт Склифосовского… Кого? Сам позвоню… Позвоню, позвоню сам. Ладно. Соображу…

Тишина.

Саша сидел на краешке ванны. Он открыл кран… Дурацкие слезы все уже были выплаканы.

— Илья, это ты? Говорит Бабич. Можешь ко мне в больницу? Четвертое отделение. Немедленно. Подозрение на отек мозга. Гипертоксалькая шизофрения. Без сознания… Выезжаешь? Спасибо тебе! Звони. Я дома.

И опять тишина.

И вдруг властный, короткий стук в дверь.

— Открой-ка, Саша, — сказал отец. — Открывай!

И Саша понял, что отец каким-то образом услышал его смятение. И что отец имеет права на него.

— Идем, мне хочется кое-что тебе показать. Весьма любопытное… Я специально принес — для тебя. Ну? Пошли.

Притворяясь, что не видит его растерянности, отец обнял Сашу за плечи и повлек к себе в кабинет.

— Вот… дверь оставим открытой, чтобы слышать звонки. Прислушивайся. Смотри-ка. Ну? Что ты на это скажешь?

— Не знаю. По-моему, это кляксы.

— Угадал.

Кляксы, кляксы… Перед Сашей лежали прямоугольные таблички с кляксами. Кляксы черные, черно-красные, многоцветные — различных форм, величии, оттенков.

Саша углубился в их созерцание: переворачивал, рассматривал, удивлялся.

— Я знал, что это тебя позабавит, — сказал отец. — Ботичелли — художник, помнишь? — предлагал своим ученикам додумать, на что похожи трещины или пятна на стенах… Маленькие ребята видят в очертании облаков сходство с животным, деревом, человеком. (Отец бросил быстрый, острый и напряженный взгляд в сторону Сашиного лица, отвернулся, вернее, быстро опустил голову.) Простор для воображения… Верно? А из ответов на эти тесты мы узнаем очень многое.

— Что узнаете?

— Видишь ли, это тесты Роршаха. Условно они называются «кляксография», по-старинному. Исследование человеческой психики по тому, как человек воспринимает эти чернильные пятна. (Отец опять внимательно посмотрел на Сашу.) Сперва, и самом начале зарождении кляксографии, предполагалось, что она всего лишь проверка фантазии детей и взрослых. Наш русский ученый Рыбаков — он даже составил для этого атлас чернильных пятен… Но потом стало ясно, что «метод клякс» может дать нам гораздо больше. Человек разглядывает пятна, рассказывает о том, на что эти кляксы похожи… И это, видишь ли, выдает его: силу и цепкость его мышления, жизненный опыт, эмоциональность. Такой рассказ есть как бы точные сведения о человеке. Я пытаюсь говорить с тобой по возможности популярно, поскольку ты, Саша, не в курсе дела… Ясно ли и говорю?