Сусанна Георгиевская - Отец

Саша стал думать о том, что хотел бы жить на самом верху новостройки. Ночь. Он распахивает окно, садится на подоконник… и вверх! Все вверх, вверх!..

Послышалось громкое, отчетливое кукареканье. Посреди Москвы кукарекал петух.

Над буднями, над тротуарами, окутанными лиловой дымкой выхлопных газов, над грязными мостовыми жили… невиданные, неслыханные часы! Они были блестящие, были впаяны в стену обыкновенного московского дома…

Вокруг — люди, ребята, лоточница, стоя на тротуаре, продает пирожки с мясом… А под серым небом — часы.

Медленно открывались их золотые створки, из-за растворившихся золотых створок высунулась золотая мордочка обезьяны. Отсвечивали, сияли, сверкали большие сказочные замки!..

Прокукарекав свое, застыл над часами петух. Часы были впаяны в стену кукольного театра!

Саша смотрел на mix, засунув а карманы руки.

Жил-был на земле знаменитый сказочник Андерсен…

Жила-была на свете снежная королева. Жили-были бабушкины зеленые человечки…

…Ночью Саша ворочался и не мог уснуть. Из кабинета отца, как и каждую ночь, врывался в столовую свет, золотил паркетины, расширяясь, он добегал, до ножка стола.

Я ничего ему не сказал… Но что же сказать? Про то, как я увидел часы, которые были впаяны в стену дома, остановился под ними и вдруг обрадовался? Все это рассказать, да? Но как же такое расскажешь? Ведь это глупо!

Мне тревожно и отчего-то жалко отца… Не могу спать.

Саша встал, добрел босой до двери отцовского кабинета. Осторожненько толкнул дверь, остановился на ее пороге…

— Да. Я слушаю, — нисколько не удивившись, встретил его отец, — Что случилось? Ну? Чего ты молчишь?

— Пожалуйста, не пугайтесь. Меня выгнали на поликлиники. С позором.

— Ну, допустим. А примерно какой позор? В чем, так сказать, «позор» заключается?

— Не в том, что я плохо мыл лотки и не вовремя подавал воду… А в том, что они терпели, молчали из уважения к вашему имени. А я… завалил!

Стало слышно, как тикают в столовой часы.

— Ну и признание, знаешь ли, посреди ночи! А как, к примеру, ты взялся за дело, чтоб… чтоб того… чтобы завалить?

— Сам не знаю. Сам не могу понять.

Отец подошел к окну, растерянно постучал по стеклу костяшками пальцев. Лунный свет осветил его лоб и щеки.

— Что ж… Ну что же. Завтра поговорим. Эх, дети-дети, как вы меня огорчаете!

Он сказал: «дети». Саша отлично слышал. Он сказал: «дети».

Значит, значит… В Сашиной власти заставить отца растерянно поколачивать по стеклу пальцами? Огорчаться. Расстраиваться…

Одну минуту. Саше надо сосредоточиться. Так-так-так… Он сказал: «дети».

Минуточку.

…Де-ти…

Отец был встревожен, он был прямо-таки убит.

Ура-а-а!

И свалится же на человека такое счастье!

Ура-а-а! У меня

ОТЕЦ.

Утрой, пасса этак а девять, резко и коротко прозвенел звонок. Звонок в их доме был совершенно особенный, его соорудил Саша; надо было повернуть снаружи металлическую ручку и в квартире звонил колокольчик. Его подарила Саше в добрую минуту Александра Алексеевна. Саша сразу нашел ему применение.

Итак, прозвенел звонок. Лана Пименовна распахнула дверь, в квартиру вошла в меховой жакетке и кокетливой меховой шляпке Екатерина Федоровна, хозяйка бывшего Сашиного дивана.

— Прелестно, — сказала она. — А что, разве в моде теперь такие звонки? — И гостья не без любопытства заглянула в распахнутые двери столовой.

Столовая оказалась обставлена старой мебелью, посреди комнаты — стол, накрытый голубой скатертью, на скатерти — еще не прибранные тарелки, чашки, стакан.

— Мне хотелось бы поговорить с Александром.

— Он вам остался должен?

— Что вы! Нет, нет…

— Саша ушел… Я, разумеется, передам. Если позволите, он зайдет к вам нынче же вечером.

— Не в том дело… Я ему принесла письмо. Может быть деловое. Из Литвы, из театра… Вот! Поглядите… Нет, поглядите сами.

Она осторожно вынула из сумки концерт, на котором действительно был изображен театр и маленькая Театральная площадь в скрещивающихся вечерних огнях.

— Большое спасибо, — ответила Лана Пименовня. — Но зачем вы, право, так себя утруждали? Позвонили бы, Саша бы сам зашел.

— Вот еще!

Гостья, однако, не уходила, ждала, должно быть, что при ней раскроют конверт.

Лана Пименовна начала раздражаться. Взяв письмо, она положила его на тахту.

— Странно, что из театра, верно? — заговорщически сказала Екатерина Федоровна. — Что общего у Александра с театром, верно?

— Он заметит это письмо, как только придет домой, — ответила Лана Пименовна — Вы уж меня извините… Я — на работу, поэтому не предлагаю вам чаю. У нас деловое утро. Муж тоже что-то замешкался, как бы не опоздал…

Она смотрела на гостью из-под черных густых бровей, сросшихся над переносицей, своим особенным ускользающим взглядом. Когда Лава Пименовна бывала чем-нибудь раздражена, она переставала видеть того, к кому обращалась, и говорила с ним необычайно тихо — тихо и четко.

— Сердечный привет супругу, — сказала разочарованно хозяйка бывшего Сашиного дивана. — Самый сердечный! От Екатерины Федоровны.

— Большое спасибо. Вы так внимательны к Саше!

— Кто это, между прочим, мне передавал привет? И при этом баском. Я слышал, кто-то меня обозвал «супругом», а? — сказал Александр Александрович, выходя в столовую, когда за гостьей закрылась дверь.

— Саше письмо. Приходила его хозяйка.

— Письмо?

— Ты бы, пожалуй, нашёл с ней общий язык. Со-о-бытие письмо! — засмеялась Лана Пименовна.

— Трудно сказать, событие или нет.

Александр Александрович посерьезнел, внимательно оглядел конверт.

— Так-так-так… — Взяв со стола нож, он уверенно вскрыл письмо, да так ловко, что в случае надобности можно было бы снова его заклеить.

— Па-а-апочка! — ахнула Лана Пименовна. — Это ужасно!.. Ужасно! Как ты смеешь вскрывать чужие письма?! И ведь это ты, ты!..

— Вот именно я! Я поставлен в ложное положение, — вздохнул отец. — Отвечаю теперь за Сашу и обязан его уберечь от боли… Не веришь? Ясно. Ты мне давно перестала верить. Есть Вопросы? Нет? Письмо из театра. Оно внушает мне опасение, а я, между прочим, ему довожусь отцом… Так-так-так. Написано по-литовски. Вот положеньице!.. Лана! Я вскрыл ножом всего лишь конверт! Я не резал рыбу ножом, опомнись, приди в себя… У меня к тебе будет просьба, и при этом очень серьезная. Серьезное поручение, Лана… Возьми письмо в институт и попроси кого-нибудь из коллег его перевести… А Саше — ни слова, ни полсловечка, я сам ему расскажу потом… Здесь — подпись Ушинскиса — это плохо, но могло быть и много хуже. Лана!.. Ты все поняла? Ты отнесешься к делу серьезно? Лана, верь мне! Без этого жить нельзя!

— Саше семнадцать лет! Он взрослый человек. От всего его уберечь невозможно. — ответила Лапа Пименовна своим тишайшим и четким голосом. — Письмо могло быть от девочки.