Сусанна Георгиевская - Отец

Кожа лица ее на яркой зимнем свету казалась прозрачной — нежная, словно кто-то ее нарисовал пастелью. («Не девочка, а портрет Розальбы Карьер, — решил про себя образованный мальчик. — Только на портретах Розальбы у женщин бывает такой бело-голубой, светящийся лоб, а у подбородка лежат такие нежные тени»).

— Ты озябла?

— Да.

«Левую руку отдам за то, чтобы до нее дотронуться!»

— Давай я тебя согрею!

И, поддавшись острому искушению, которого сам совершенно не понимал, не дождавшись ответа, мальчик снял варежки и принялся растирать лицо девочки. Он едва касался пальцами каждой голубой жилки и вдруг осторожно погладил девочкины ресницы.

Она все молчала, полуоткрыв рот.

«Почему она мне не запрещает? Если бы, к примеру, она выпрыгнула на ходу, а бы, наверно, стал ее Жучкой, ее собакой!»

— Косы я тоже могу погладить! — любуясь ее золотыми косами, развязно засмеялся мальчик И тут же принялся гладить длинные косы девочки.

Оба старались не видеть друг друга. Оба молча дули на стекла. Стекло все сплошь покрылось прозрачными пятнами.

Странно, однако… Когда ом к ней прикасался, она не только молчала, а будто бы подавалась вперед, словно все чего-то ждала. Когда он открыл глаза, глаза у девочки были закрыты.

«Почему она не говорят мне „не надо“?..»

«Надо, надо», — улыбалась пастель Розальбы Карьер — замерзшее лицо девочки.

И вдруг она сказала, как бы опомнившись, изумленно и высокомерно, словно только что обратила внимание на него;

— Саша! Ты не умеешь себя вести.

— Да ты что? Ошалела? — ответил он, густо порозовев. — Я ж тебя согревал.

— Ну, раз так… тогда извини, пожалуйста.

Трамвай между тем легонько вздрогнул и остановился.

— «Мельница»! — сообщили им из глубины трамвая. — Вы просили сказать, ребята.

«Кой дьявол меня понес приглашать ее на эту „Мельницу“! Я бы а жизни не догадался… Все это она! Она!» — думал мальчик, внимательно глядя себе под ноги, когда они, ни слова не говоря, побрели по снегу.

— Озябла. — вздохнула девочка.

— Давай побежим, — обрадованно ответил он. — Вот увидишь, мигом согреешься. И я тоже.

— Неудобно… Как маленькие. И теперь уже недалеко.

— Холодно, — сказал он, вздохнув. — Знаешь, в такие дни мне все кажется, будто я слышу, как тихо и жалко скулят деревья.

— Вечно ты видишь и слышишь такое, чего другие не замечают. Ты жуткий враль! — пожимая плечами, сказала девочка.

Она была из параллельного класса. Старшая сестра его подшефного Генки. Ее звали Аня.

«Конечно, если долго молчать, я опять услышу сотни и тоненьких голосов… Это от холода стонет снег, кусты и вот эта лужа, которую затянуло льдом. Все это слышат, но никто не хочет признаться… А может, не хотят вслушиваться? Я раскрою рот, я буду дышать, От пара воздух согреется, сделается теплей».

— Чего ты пыхтишь? — удивилась Аня.

— Я всегда пыхчу. Так я устроен. Я, может быть, паровоз.

— Выдумщик ты — вот ты кто!

— А ты видела а «Повторном фильме» картину с Чаплином «Золотая лихорадка»? Там Чаплин надевает на вилки две булочки и пляшет по столу булочками. Похоже на две ноги! Он, значит, тоже выдумщик?

— «Ме-ельница»! — закричала Аня, и замерзшее ее лицо вдруг сделалось оживленным, глаза заискрились. — «Мельница», «Мельница»!.. Дотащились все же! Жуткий, жуткий мороз!

Ресторан «Мельница» выглядел снаружи как настоящим старая мельница. Темные неподвижные ее крылья прочерчивали зимнее небо.

Сталкиваясь друг с дружкой плечами, ребята вошли в ресторан. Их обдало теплом, оба сразу приободрились.

— Ну что ж, давай раздевайся, — сказал он тихо.

— Погоди. Сейчас… Дай немного передохну.

Когда сняли пальто, оказалось, что Аня в летнем розовом платье с короткими рукавами.

— Ты что, обалдела? — спросил он свистящим шепотом. Ясно, что ты померзли; зимой — и без рукавов.

— A школьников не впускают, — тоже шепотом объяснила она, ни в один ресторан. Даже днем! Неужели не понимаешь?

(И все-то знала эта чертова Анька! Каждый — свое, он про то, как стонут деревья, как пляшут булочки, она — про то, в каком платье ходить в ресторан.)

Перевела дыхание. Он взял ее за косу и весело поволок наверх. Поднявшись по лестнице на три-четыре ступеньки, они перегнулись через перила и стали внимательно разглядывать посетителей первого этажа.

Там пили пиво. Люди сидели у самой вешалки на каких-то больших кулях, изображавших мешки с мукой. Молчали. Было тихо, будто все это под водой. Люди Отхлебывали из кружек и вызывающе жестикулировал и.

Аня и Саша ошеломленно переглянулись.

— Ладно. Пойдем наверх.

Ресторан не только снаружи, но и внутри изображал старинную мельницу. На втором этаже стояли некрашеные столы, в центре зальца — жернов, окруженный скамьями, окна маленькие, как и должны быть оконца на старых мельницах: крохотные, зарешеченные. Сквозь них проходил зимний свет. Все вокруг было ярко освещено электричеством. Посетителей много. Но почему-то странная тишина. Она прерывалась лишь отдельными гортанными возгласами.

Аня с Сашей были первый раз в ресторане, в оба ничего не могли понять. Они вздыхали, оглядывались.

Подавальщица разносила в кувшинах пиво. (Видно, пьяное, потому что все на втором этаже — все как есть — были красные: стало быть, напились.)

И вдруг завращался жернов посредине зала — деревянный отсек, окруженный скамейками. Скамьи стояли на своем месте, и а них — посетители, а жернов крутился, крутился, и с ним тарелки — маленькое напоминание о том, что это ведь мельница и жернов, стало быть, обязан вращаться.

— Сядем, — опешив, сказал Саша. — Вон там, в уголке, в сторонке, возле окна, и побыстрее закажем чего-нибудь. Выпить тоже закажем, ладно?

— Если ты так уж настаиваешь, я согласна… Саш, покажи, как танцуют булочки.

Он взял две вилки, надел на каждую по корочке черного хлеба и принялся изображать две пляшущие ноги.

— А ловко у тебя получается! — раскрыв рот, сказала она. — Ты прямо артист.

Саша между тем был несколько озабочен. Как любой подросток, первый раз в жизни пригласивший девочку в ресторан, он тревожился: а хватит ли у него «монет» на обещанное угощение. Должно было, по теории вероятности, хватить. Но он все-таки сомневался.

У Саши всегда были деньги. Странно, но ему давал их главврач той больницы, где работала мама. Каждый праздник вызывал к себе Сашу и, сердито хмурясь и блестя на Сашу очками, говорил:

«Вот тебе десятка (или пятерка). Ты — капиталист!»

Были ли это деньги месткомовские или личные главврача. Саша понятия не имел. Он не знал, что их собирают сотрудники «для мальчика Петронэль Куприявичене — матери-одиночки». Привыкнув к этим даяниям, Саша очень спокойно брал деньги, покупал себе книги, краски, мороженое. Иногда он их одалживал матери (Деньги она ему аккуратнейшим образом возвращала)