Сусанна Георгиевская - Отец

— Анька! Открой. Это я. Я, Гена.

Открыла босая, нечесаная. Увидев Сашу, стала судорожно подбирать волосы.

— Натрепался, да? — спросила она у брата.

— Я ему одному сказал.

Комната оказалась большой, красивой, с полированной мебелью, на окнах — новые занавески.

Саша вошел и, не раздеваясь, робко присел на краешек стула (из уважения к чужому горю). Он продолжал держать в руках свой портфель, не решаясь пристроить его даже к ножке стола, не решаясь пристально глянуть на Аню.

И вдруг сдвинул брови, спросил;

— Аня, я вижу — ты недовольна, что я пришел?

— Только мне дела что до тебя! Просто ты теперь одно, а мы — совершенно другое… Понял? Ты — школьник. А мы… Генку возьмут в интернат… А мне уже скоро шестнадцать, меня не возьмут, мне придется работать, чтоб передачи маме…

— Да. Но ты можешь в вечернюю школу…

— Я не образцовая. Не показательная!

— Анька! Брось дурака валять! Ты же хотела идти к театр, к Ушинскису. Осенью ты собиралась держать экзамен.

— А теперь похожу с метлой. Только Генку жалко… И маму… И… И зачем ты пришел?!. Зачем? Чтобы давать советы?..

— Я пришел, потому что…

Он не знал, почему пришел. Он пришел, чтоб помочь, но не понимал этого.

И вдруг, бел всякого перехода, Аня зло и горько заплакала. Уронила на руки голову, оперла локти о стол.

Что в этих случаях полагалось делать? Этого Саша не знал. Может, надо было погладить плачущую по голове? Но гладить ее — хоть тресни — ему не хотелось. Даже тошно было подумать об этом.

Помолчали. Молчали долго. Она все плакала.

— А кто у вас есть из родственников? — прищурившись, спросил Саша.

— А ты кто такой?! Педсовет, да? Кто тебе позволил к нам приходить и выспрашивать?

— Я позволил, — ответил Гена. — Саша! У нас есть бабушка.

— Дай-ка мне адрес бабушка.

— Не смей волновать бабушку! — закричала Аня, — Мы — сами!

— Она живет не здесь, — объяснил Гена. — Она ничего не знает. Она в Каунасе. Понимаешь?

— А я ей дам телеграмму… Гена! Пойдем со мной — дадим телеграмму… Я… я все, что могу. Я… я полы помою… Аня! — Он рассмеялся. — Знаешь, и отлично мою полы!

— Я тебе не позволю мыть наши полы! Это наши, наши полы…

— Аня! Ударь меня.

Она подошла и ударила его кулаком в грудь. Она лупила Сашу, не в силах остановиться, злые слезы текли по щекам и носу, а он, прищурившись, глядел на нее, поглубже сунув руки в карманы куртки.

— Ой, ой, — суетился Генка, пытаясь ее оттащить. — Ой, она, наверно, с ума сошла!.. Она сказала, что подожжет себе ресницы и брови. Я караулил ее всю ночь.

— Никогда я этого не говорила… Он врет, он врет… Если ты расскажешь кому-нибудь… Если ты в школе… Имей в виду…

— Аня! Ты можешь опомниться и ответить: за что вашу маму арестовали?

— За растрату. Ведь ты же знаешь, она работала в пошивочном ателье… Она хотела… хотела, чтоб мы жили не хуже других…

— Ладно. Давай разберемся… Хоть деньги-то у вас есть? Вы сегодня ели?

Аня, уже не борясь с собой, почувствовав подлинность Сашиной доброты (черту, которую прежде не ставила ни во что), упала на диван, заплакала тихо, беззвучно, из самых последних сил. Волосы опустились до полу, рука и волосы вздрагивали, обнажилась детская шея — хрупкая, как у Гены. Она плакала самозабвенно, отчаянно. Всхлипывая, она говорила: «Ма-ма!»

Саша не помнил, как вышел на улицу и добежал до почты.

Телеграмма: «С матерью Гены и Ани случилось несчастье. Ваш немедленный выезд необходим.

Большой приятель семьи из девятого параллельного класса».

Когда он вышел на улицу, над ним, высоко в темнеющем небе, колыхалась светлая запятая. Змей!

Саша поглубже засунул руки в карманы. До змеев? Нет!

Но на следующем углу он опять с опаской приподнял голову. Над зданием аптеки был змей. Он висел неподвижно, не колебался…

Наконец его поглотила ночь.

Подследственная тюрьма оказалась тут же, на окраине города. Огромный домина из красного кирпича, с небольшими, зарешеченными оконцами. Через высокую каменную ограду был виден двор… да нет, не то чтобы двор — вершины его деревьев.

Печальной казалась Саше даже эта ограда, выкрашенная в голубой цвет, и высокие деревья, поднимавшиеся над ней. Они были окованы голубым инеем. Сперва этот иней блестел на солнце, потом, поближе к весне, осторожно начал подтаивать: завиднелись голые ветки, освободившиеся от наледи. Чуть влажные, они были и от этого как-то еще темней. Ветки раскачивались на ветру, то замирали, то снова раскачивались. А широкая вершина ограды отчего-то вся сплошь усажена воробьями. Может быть, заключенные бросали им из окон крошки?

…Мир, целый мир воробьев, воробьиных коротких чириканий.

В те редкие минуты, когда не шуршали по мостовой троллейбусы, не проезжали грузовики и становилось до того тихо, что, казалось, слышен каждый шаг проходящего по улице человека, все было переполнено воробьиным гомоном. Воробьи сидели повсюду — на ветках, на проводах — и, озабоченно переговариваясь, суетливо перебирали но снегу четырехпалыми лапками. От их лапок оставался след на снегу, похожий на кружева.

Из города Каунаса к Ане и Гене уже давно приехала бабушка. Человек практичный, не старый, портниха-закройщица, она тут же устроилась в ателье. Но об их походах под окна тюрьмы бабушка, разумеется, ничего не знала.

Гена, Аня и Саша стояли на противоположной стороне улицы. Когда в окне показывалась чья-либо голова, они принимались осторожно махать руками.

Издали лица женщин были словно лишены возраста — все до единого молодые.

— Я знаю, что надо делать! — вдруг осенило Сашу. — Мы купим пирожных, вы будете есть пирожные… Стоять под окнами и очень медленно есть пирожные. Значит, вы совершенно сыты и даже вот — едите пирожные.

Они купили пирожных ни принялись есть, приподняв головы и пристально глядя в окна.

Подошел милиционер:

— В чем дело, ребята?

Саша ответил:

— Ни в чем… Вы видите: мы едим пирожные.

— Ну, так идите отсюда. Здесь вам не парк и не ресторан.

— Хорошо. Сейчас.

— Больше и все равно не могу, — вздохнув, сказал Гена.

— Неужели ты воображаешь, что оттуда видно, что именно мы едим? — возмутилась Аня.

Каждое воскресенье женщины в тюрьме задерживались у окон. Они вглядывались в противоположную сторону улицы. Сложно было не догадаться, что к тюрьме приходит чьи-то ребята. Путаницу вносило то обстоятельство, что их было трое. К окнам лепились женщины, у которых было по трое ребят.

— Мне кажется, — говорила Аня, — что я возненавижу пирожные на всю жизнь!.. И почему ты нами командуешь? Как тебе влезли в голову эти пирожные?

— Но ведь ты сказала, что мама волнуется, сыты ли вы!..

Ани сердито промолчала. Глаза ее были чужими.