Нина Дашевская - «Около музыки» и другие рассказы

Надо же. Надо же, что у него в голове.

Он вдруг зашагал быстрее. Будто хотел убежать. Сморозил что-то такое, о чём не хотел говорить, и рванул.

Я даже подумала – ну и пусть. Пусть так странно оборвётся разговор. Но впереди горел красным светофор, и Панкратьев остановился, подождал меня. Хотя машин не было. Он вытащил руку из кармана, и я испугалась, что он возьмёт меня за руку. Но он просто почесал нос. А потом сказал, не оглядываясь – знал, что я рядом стою:

– Знаешь, ещё в этом мире, где молчат… У меня был ещё такой вариант… Люди не передают друг другу информацию. Вербально. – Ух ты, «вербально»! Похоже, перестал считать меня дурой всё-таки. – Но им хочется всё-таки чувства передавать, эмоции. Без этого как-то… Как-то они недолюди. Вот я подумал – музыка. Нет речи, слов, но у человека, скажем, с собой флейта. И он подходит к другому и играет. Играет ему то, что можно бы сказать. Свою радость играет или злость. Ведь можно же и злость, правда?.. Представляешь такой город, такой мир?.. Представляешь, Сенька?

Я молчала. Чёрт, как это всё у него помещается в голове? Все эти его города. Может, он просто вычитал это всё?.. Не может быть, чтобы Панкратьев… Хотя что – Панкратьев? Видно же. Видно, какие умные глаза. Какой лоб огромный. Это я и вправду бестолочь, что не разглядела раньше.

– Я пробовал учиться, – продолжал он. – Пианино пробовал, потом гитара… И не смог, пальцы вот эти, ноты… Ужас. Не смог я, дурак, наверное. Понимаешь – слышу, а пальцами сыграть не могу. Я бы хотел своё играть. Я чужое не хочу. Вот бы программку такую в телефон. Чтобы музыку… Ну, не знаю. Чтобы то, что в голове, зазвучало.

– Прямо из мозга, что ли?

– Ну, не знаю. Или всё-таки научиться… Другие же могут! Вот ты, например. Что я, глупее тебя, что ли?

– Нет, – засмеялась я, – похоже, не глупее. Но и не умнее сильно, ты там не воображай особо.

Вообще, это было враньё. Он сильно умнее. Но уж очень, правда, стал воображать.

– Поехали в Москву, – сказал он вдруг.

– Что, прямо сейчас?..

– Ну а что? Смотри, мы уже на станцию пришли.

– Какую станцию?.. Вокзал же далеко.

– На следующую, балда. Вообще города не знаешь своего.

Я вдруг поняла, что он всерьёз.

– Нет, Панкрат. Ты что! Мне домой надо…

– А, извини. Я забыл.

– Понимаешь… Это ты вольная птица. А мне заниматься. – Только бы он не подумал, что я из-за родителей!

– Заниматься? А, на виолончели?

– Конечно.

– Каждый день, да?

– Ну да. Часа по четыре выходит.

– Сколько?!! Обалдеть. Ну ты вообще… Каждый каждый день?

– Ну да… А как ещё?..

– Ну, тогда поехали в другой день. Ты же раньше ездила. Поехали, а? Позанимаешься там с Марком своим…

– Нет, Панкрат. Понимаешь… Понимаешь, мне, наверное, больше не нужно к нему ездить.

– А, – сказал он. – Ясно. Я-то думал… Я думал, и правда учитель. Значит… Поссорились с ним, да?

– Да нет, Панкрат, нет. Другое. Не поссорились.

Как вот это объяснить, если я и сама не понимаю?.. Как я приехала к нему второй раз. Ждала целый месяц, что вот, приеду. И думала, что мы опять будем заниматься два часа, а потом Марек будет водить меня по Москве… Но ему было некогда. Было видно, что некогда, хотя мы договорились заранее! Нет, он хорошо занимался со мной. Слушал, говорил важное. Но при этом не выпускал телефона из рук, кому-то писал. И я чувствовала, что ему не до меня. Ну и потом он спросил: чай будешь?.. Я сказала – нет. И ушла. И два часа мёрзла на улице, ждала Даню. Если с тобой занимаются из вежливости… зачем тогда?

– Понимаешь, не хочу ему надоедать. Хватит. Он и так со мной много возился…

Сейчас Панкратьев скажет: да брось, ерунда. Мало ли что у него там было важное в тот день! Позвони хотя бы, выясни, что и как.

Но он ничего такого не стал говорить.

Я только сейчас поняла, что мы идём обратно в город. Видимо, сделали круг, а я и не заметила как.

– Знаешь, – сказала я ему, – я иногда думаю: зачем вот? Виолончель эта мне – зачем? Все люди как люди… Брошу, наверное.

– Совсем?

– Совсем.

Мне вдруг правда до ужаса захотелось бросить. Чтобы вот так – раз! – и поехать в Москву, просто так. Вон с Панкратьевым этим, например. Или одной. Или просто ходить, вот так ходить по своему городу и узнать наконец, какой он. А то всё на бегу… Или читать. Или… Да мало ли что! Вот представить только, что в жизни освободится четыре часа. Каждый день!

– Ты это зря, Сень, – сказал вдруг Панкратьев. – Не моё, конечно, дело, но… Понимаешь, в тебе только и есть – музыка твоя. А без музыки – что? Кто вот ты без музыки? Просто Сенька, ну, симпатичная. Есть и посимпатичнее ещё. Правда, по физике сечёшь, по математике там. Но это не то, ты не одна такая. Я бы и не посмотрел на тебя, понимаешь, если бы не музыка. У тебя дело есть. И ты его делаешь супер как. Да, супер, я слышал. Поэтому ты круче всех.

– Слышал?..

– Да. На улице слышно, как ты занимаешься. Я иногда хожу и слушаю специально. Очень круто ты играешь, Сонька Арсеньева. Не бросай.

Я не знала, что ему ответить. Ну правда, что тут ответишь?

Неожиданно оказалось, что мы пришли к моему дому. Значит, и правда знает, где я живу. И подъезд мой знает.

– Ну, пока, – сказал он вдруг. – Спасибо вообще.

И, не обернувшись, помчался дальше. Ну и скорость, даже я устала так быстро ходить.

Я пришла домой – хорошо, никого нет. Не надо никому объяснять, куда я пропала. Записка от мамы: «Позвони Капитолине, обязательно!»

Ну да, позвоню. Потом.

Я открыла на планшете страничку нашего класса. Оказалось, его зовут Дима. Точно, я ведь знала раньше. Димка Панкратьев.

Как было с ним здорово. Наверное, так больше не будет.

…И точно, так больше не было. На следующий день он просто кивнул мне, ну и я ему. И всё, он уткнулся в свой телефон. Потом ужасно отвечал на алгебре, мычал чего-то, и мне было чудовищно стыдно за него. Ну как можно быть таким тупым?! Ведь Панкратьев же, ну как?!

Дальше всё было, как и раньше. Мы ни разу не вспоминали, как под весенним солнцем прочесали вдвоём весь город. Только я один раз увидела, что он снимает. Снимает нас на телефон, со своей последней парты. И он заметил, что я вижу. И приложил палец к губам – тсс! И подмигнул, заговорщически так.

А потом он исчез. То ли перешёл в другую школу, то ли совсем переехал. Не знаю куда, не у кого спросить. Ведь с ним никто не дружил.

Но я надеюсь, что когда-нибудь я услышу о нём, о Димке Панкратьеве. Мы все услышим. Когда он снимет своё кино.

Мама ходила к директору, спорила, доказывала— бесполезно.

Дело в том, что в июне умер Лев Миронович Штайн, Тимкин учитель скрипки. Тимкино горе – первое такое большое, настоящее горе – как будто уже затёрлось. Лето, море, велосипед… Но сейчас, в сентябре, он с неожиданной ясностью понял, что никогда больше не придёт к Штайну на урок. Не придёт в его особенный дом: высоченные потолки, медные ручки шкафов, пластинки, книги – на русском, немецком, шведском. Букет сухих листьев на рояле. И сам Штайн в высоком кожаном кресле, огромный, седой. Ему трудно было ходить, и Тимка по-хозяйски заваривал чай, разливал по звонким чашечкам… Всё, больше этого не будет. И главное – нужно идти на урок к совершенно чужому человеку. Кренделькову какому-то. У кого учишься? У Кренделькова… Жуть. И откуда он вообще взялся!