Мария Мартова - Небывалые были

«Хорошо-то как, – подумал карлик, – темно, тихо и спокойно».

И впрямь, голова у него больше не кружилась, сердце стучало вяло и неторопливо. И никуда ему больше не хотелось мчаться и чего-то искать. Ему совсем уже ничего не хотелось.

Он поднялся с пола и с удовольствием отряхнул свой пыльный полинялый комбинезон и поправил поношенную старую кепку. Потом подошел к некрашеному засаленному столу. Тот был, как и раньше, такого же роста, что и он.

– Фу, – выдохнул карлик и шагнул в сторону.

Вдруг он замер, будто пораженный громом. Перед ним на полу валялся маленький стеклянный пузырек. Дрожащей рукой он потянулся к коварному зелью. Сердце его вновь учащенно заколотилось, и он почувствовал тошноту и головокружение. Но набрался смелости и вскрыл таинственный флакон, на всякий случай зажмурив глаза и затаив дыхание. Такса у его ног перестала вилять хвостом и с напряжением следила за каждым движением хозяина.

Карлик колебался. Он не знал, пожелать себе еще чего-то или отказаться от какого бы то ни было желания вообще. А если пожелать, то что? Поборов муки сомнения, он тихонько приподнял крохотную крышечку. И тут случилось то, чего он никак не ожидал. Флакон был пуст и не содержал в себе ровно никакого запаха, будто в нем никогда ничего не было.

– А может, никогда ничего и не было? – в нерешительности подумал он и робко улыбнулся.

Его собачка одобрительно затявкала, кактус в горшке едва заметно колыхнулся, будто обрадовавшись, и растопырил свои дряблые колючки, а ворота за окном отозвались дружеским скрипом.

– Конечно, не было.

В деревне Дрозды жило много народу, почитай сто дворов от самой окраины до большого деревянного моста через речку Дроздовку. Жили дружно, держались все вместе и в горе, и в радости. Как начнут, бывало, свадьбу гулять или в солдаты парня молодого провожать, так весь люд деревенский собирается, никто в стороне не остается. И была в деревне своя церковь с куполом и золотым крестом, и своя мельница, что крутила крыльями, не уставая, все лето до самых холодов, и большая рыночная площадь, на которой в красные дни было не протолкнуться, и школа своя, и сельская баня возле пруда, а еще густой темный лес за околицей, в котором звенело на всю округу множество птичьих голосов. А больше всех заливали певчие дрозды, и любили их все жители деревни, и старые, и молодые.

А среди дроздовцев старше и мудрее всех была Марья Гавриловна Горевалова по прозвищу Горевуха. Век вековала она в родной деревне, но лишь на старости прилепилось к ней это имя.

По молодости Марья Гавриловна и не думала горевать. Жила она со своей большой и дружной семьей в просторном деревянном доме с террасой, высокой крышей и всегда распахнутыми настежь ставнями. Шли годы. Дети выросли и разлетелись из родительского гнезда. Деда своей Егора Горевалова она похоронила на сельском кладбище прямо за церковью еще позапрошлой осенью. И осталась одна-одинешенька горевать в старом доме, в котором вместо веселых детских голосов стал гулко завывать ветер, хлопая скрипучими ставнями. Крыша гореваловского дома начала протекать, но залатать ее было некому. Ветхий забор во дворе покосился и чуть не придавил пышный когда-то куст белой черемухи. Да и сама черемуха, точно ее хозяйка, вся высохла и осталась стоять с голыми скрюченными ветками как жалкое напоминание о прошлых цветущих годах.

Люди старались обходить Горевухин дом стороной, не желая нарушать своим вниманием чужое одиночество. Лишь изредка сердобольные старушки, бывшие когда-то ее подругами, приносили ей то молока, то хлеба. А иногда какой-нибудь сосед, проезжая мимо на телеге с дровами, подкинет ей дровишек на зиму и поспешит быстрее к себе домой, где тепло и уютно и где ждут хозяина с нетерпением и пирогами.

А потом и старушки соседки, состарившись, сами дальше огорода выходить перестали, и прочие односельчане в делах да заботах стали реже наведываться в дом Горевухи.

Стояла долгая и нудная осень. Собралась как-то Марья Гавриловна пироги стряпать. Сняла с полки тяжелый мешок с мукой да по немощи своей и выронила его. Упал мешок на пол, а мука взяла да рассыпалась. Белой пургой завьюжила по всему дому.

– Вот беда, – запричитала старушка.

Но делать нечего. Натянула она себе на голову толстый черный платок, изрядно потрепанный и обвисший неровной бахромой по краям, обула стоптанные рваные галоши, чтобы в грязи не увязнуть, взяла в руки старомодный потертый зонт с длинной ручкой от дождя и пошла на базар.

Вышла она на улицу, закрыла за собой покосившуюся калитку, глянула на небо. А там, прямо над ее домом, нависла огромная туча, низкая, кривая, черная.

– Смотри, смотри. Наша Горевуха прямо как эта черная туча, – услышала она вдруг веселый детский голос.

Своими подслеповатыми глазами старушка не могла видеть в полумраке двух сорванцов, сидевших верхом на соседском заборе. Но зато она хорошо слышала неприятный для нее разговор.

– Ага, точно, – согласился второй мальчишка, – или как старая ворона с крыльями. Зонт у нее дурацкий. Сейчас вот-вот улетит на нем. Ха-ха-ха!

Его приятель присоединился к хохоту, и оба насмешника чуть не свалились с забора. Старуха, подойдя ближе, пригрозила озорникам вытянутым вверх крючковатым пальцем и пообещала страшную напасть на их головы за непочтительное отношение к ее старости. А сама, не прерывая гневного бормотанья, сложила с трудом свой серый с длинной ручкой зонт и, опираясь на него, как на клюку, поплелась по топким грязным лужам на сельский рынок.

Молодая пышная, как свежий каравай, девка в нарядном ярко-красном платке и таких же сапожках вешала тяжелый чугунный замок на рыночные ворота, когда к ним добралась-таки Горевуха, уставшая, промокшая, вся в грязи.

– Поздно уж, бабуся, – сообщила ей пышнотелая торговка. – Все ушли по домам. Да и вам пора уж. Погода, смотрите, портится. Того и гляди, ненастье начнется.

Она равнодушно стала грызть бублик с маком, а потом вытащила из широкого кармана другой и сунула старушке в руку на утешение. Но та с пренебрежением отбросила протянутый гостинец.

Девушка однако ничуть не обиделась и лишь пожала пышными плечами. Укутавшись потеплее в платок, она поспешила в глубь улицы догонять подругу, чтобы вместе пойти поскорее домой.

«И что это Милка так легко оделась?» – подумала она, глядя на тоненькую кроличью душегрейку на подружке.

Милка, то есть Меланья, Прохорова жена, маленькая худенькая девушка с большим ведром в руке, мелко семенила по скользкой дорожке, дрожа от пронизывающего ветра, и то и дело останавливалась, чтобы потоптаться на месте и немного согреться.