Игорь Шиповских - Сказки старой Москвы

– Никак освежевали уже, холера вас возьми,… разделали, небось!… на котлеты пустили,… улики спрятать затеяли, ишь живодёрское племя!… – сурово забасил урядник да на кухню подался. Давай там по кастрюлям и бачкам бренчать, греметь, покойника искать.

– Да нет же,… ну не могли они так быстро его разделать, сомневаюсь я,… что за глупость такая! Скорей всего во двор вытащили да мусором присыпали,… там надо смотреть!… – заголосил доктор и повёл урядника на улицу.

И там они всё обыскали, под все кучи мусора заглянули, но ничего и никого не нашли. Никаких признаков присутствия тела. Плюнули они на это дело, и вернулись в кабачок. Урядник сходу давай обслуге допрос учинять. Спрашивает, мол, был человек. Ему отвечают, был, а где он сейчас никто не знает.

– И вправду, что-то здесь неладное твориться,… прям мистика какая-то,… madzhestik одним словом… – пожимая плечам, важно заметил доктор, да было собрался ещё кой-чего добавить, но не успел.

– А ты здесь иностранными словечками-то не бросайся,… не по-нашему это… – перебил его урядник, – я тебе так скажу, это его черти к себе в ад прямой дорожкой утащили,… забрали и нам ничего не оставили… – сделал он вывод.

– Да как же так, братец,… откуда ж тут черти,… ведь город всё-таки, не болота здесь, не леса… – усмехаясь, возразил доктор.

– Эх ты, медицина,… не знаешь ты ничего,… а нечистые ныне шибко умные пошли,… им что город, что село всё одно,… крадут души и не морщатся! Вон намедни люди сказывали, у генерал-губернаторского дворца зверь объявился,… чёрный весь, в шерсти, на голове чешуя блестит,… по ночам воет, по дворам бродит,… жертву ищет, человеческой плоти требует! Вот может он-то и унёс вашего покойника,… вот так-то!… – совершенно всерьёз отвечает ему урядник.

Доктор с ним спорить не стал, а что толку, урядники они ведь настырные, как что себе в голову вобьют, так потом уж ни какими доводами не вышибешь. Ну, на том и порешили. Дескать, был мертвец да черти его взяли. Однако такого в полицейском рапорте не напишешь, так его и составлять не стали. Распрощались да разошлись. Этим дело и закончилось. Но только не для Люсьена.

Он-то бедолага всё случившееся очень остро воспринял и близко к сердцу допустил. Его теперь словно кто обухом по голове огрел. Он весь вечер так безвылазно в углу и просидел, и ничего уж более не готовил.

И то, правда, чего уж тут готовить, все гости разбежались и о прежней посещаемости теперь и речи быть не могло. В один миг про кабачок старого немца пошла дурная слава. А к вечеру уже во всех заведеньях города от Сухаревки и до Арбата только и делали, что говорили о случившемся в кабачке на Неглинной.

Люсьен же той порой стал кое-как приходить в себя. А старина Ганс, чтоб его хоть как-то растормошить сварил ему крепкого кофе.

– Ну что, как ты тут?… очухался хоть немножко?… попей вот кофейку,… полегчает… – тихонько, дабы ещё больше не усугубить положение, спросил он его, ставя перед ним кружку с напитком.

– Нет, не очухался,… плохо мне,… ведь я человека загубил,… взял и такими простыми блюдами отравил,… все мои кулинарные способности теперь и гроша ломаного не стоят,… совесть моя нечиста,… нет мне оправданья,… как жить, не знаю… – совершенно удручённо ответил ему Люсьен.

– Да ладно тебе,… будет горевать-то,… ну нет его, исчез человек, так может, и не было вовсе,… показалось нам, что он приходил. Слышал, что урядник-то сказывал,… мол, это черти нам голову морочат да за нос водят,… дескать, место тут нечистое! Ну, так и подумаешь делов-то,… это место нечистое, ну и бог с ним,… продадим кабачок, да на другое переедем! Там ещё какой-нибудь трактирчик откроем,… а то глядишь и ресторацию! – ободряюще воскликнул Ганс, пытаясь поднять Люсьену настроение, на что тот лишь угрюмо кивнул головой. И тогда Ганс решил действовать иначе.

– Послушай, ведь у тебя великий талант кулинара и бросать его никак нельзя,… ты же можешь им много пользы людям принести! Пойми, хороший повар, он же сродни доктору,… добротной едой может и человека излечить! Правда бывает, что и у самого опытного врача пациент помирает,… ну так и что же, сразу всех прочих не лечить что ли, бросить бедняг!? Все мы ошибаемся, на то нам и ошибки даны, чтоб в будущем их более не допускать,… как в народе говорят, на ошибках учатся,… понял? – высказал он последний довод, дабы переубедить Люсьена. Но и это не помогло. Хотя Люсьен чуть оживился.

– Понимаю, как тут не понять,… всякое конечно бывает,… но ошибка ошибке рознь,… и эту ошибку я себе не прощу! Совесть меня мучает, виновен я,… уж лучше пойду-ка я похожу, поброжу, подумаю обо всём,… не могу я больше здесь находиться, муторно мне, тяжко,… мысли разные в голову лезут,… как бы руки на себя не наложить… – печально ответил Люсьен и как отрезал. Вылез из своего угла, вздохнул понуро, вышел на улицу и как был, в поварской тужурке да колпачке, подался по мостовой, куда глаза глядят.

– Возвращайся скорей, мы тебя ждать будем!… – крикнул ему вслед Ганс, взмахнул было рукой, но Люсьен в ту же секунду растаял в надвигающейся темноте. Вечерело, кое-где уже успели зажечь фонари, и можно было без труда различить дорогу. Однако Люсьену было всё равно, куда идти, он брёл наугад. Куда его ноги несли туда он и шёл.

Он и не заметил, как добрёл до городской окраины, как вышел на проезжий тракт, и как свет от уличных фонарей плавно сменился сиянием ярких звёзд и полноликой луны. Тракт хоть и был пыльный с ухабами, но зато хорошо укатанный, а потому шагалось Люсьену мягко, легко и даже где-то приятно.

Ночь неспешно вошла в свои права и наполнила природу свежими ароматами. А вскоре от терпких запахов города не осталось и следа. Вокруг, то здесь, то там, вспыхивали весёлые огоньки порхающих светлячков. Ночные мотыльки, прельщённые их светом, присоединившись, тоже кружили рядом. А где-то на болоте надрывались лягушки, распевая свои квакающие брачные песни.

Потихоньку, полегоньку настроение у Люсьена начало меняться в лучшую сторону. Теперь ему уже не хотелось горевать и думать о плохом, он даже немого повеселел. Однако это не значило, что он прямо сейчас развернётся и пойдёт обратно в город, в кабачок к плите. Нет, вовсе не так, наоборот ему только сейчас, здесь на приволье, сделалось хорошо. И он всё шёл, и шёл, не чуя, ни усталости, ни голода, ни прохлады.

В какой-то момент ему вдруг стало всё так безразлично, что он, повинуясь какому-то древнему инстинкту, свернул в лес и побрёл по его полянам, опушкам, звериным тропам, не выбирая точной дороги. Шёл просто наугад, зачарованный ночным пением цикад и сверчков. Вскоре он забрёл в такую глушь, что свет от луны и звёзд еле пробивался сквозь верхушки деревьев.

Но ему было всё равно, лишь бы двигаться вперед, не думая ни о чём, а куда, это уже неважно. Однако внезапно, как это всегда и бывает, он ощутил невыносимую жажду. Ему так захотелось пить, что он был готов жевать листья лопуха, лишь бы заполучить хоть одну капельку влаги.