Дмитрий Раскин - Мой сенбернар Лондон

А мы-то, опять же (в который раз!), наслушавшись рассказов-страшилок собаководов, были морально готовы остаться без стульев, ножек стола и тапочек. Действительно, кто-то, дабы уберечь мебель, мазал ее аджикой – всю (!), кто-то прятал тапочки поближе к потолку. А были и такие, для кого вещь оказалась важнее собаки, кто делал выбор в пользу вещи. Я же отшучивался в том духе, что живое по своему онтологическому статусу выше неживого, следовательно, Лондон заведомо важнее любого предмета интерьера, любой одежды и прочего. Здесь, как ни странно, Евгения Арнольдовна была со мной согласна. Только раз, уже будучи взрослым, Лондон сжевал тапок, и тапок этот принадлежал Евгении Арнольдовне, но причина была вполне уважительная. Я уехал на неделю. Для него это было впервые. И он съел тапочку от тоски. Евгения Арнольдовна эту неделю жила у нас, движимая желанием поддержать Аню, помогать по дому. И пострадала. Мои же вещи, по ее словам, он нюхал часами, ностальгически и благоговейно. Все время, что я был не дома, на душе неспокойно: а вдруг Лондон думает, что я не вернусь? Вдруг он считает, что не увидит меня никогда больше? Нет, он же верит в цикличность и осмысленность своего сенбернарьего времени, успокаивал я свою совесть. Времени, что всегда возвращает ему меня. А через час ли, через неделю – это уже второй вопрос. Это уже детали. Мне было спокойнее думать так. И в книжке я прочитал, что собаки воспринимают утраченное время не столь драматично, как мы. Но раз он сжевал тапочку, значит, разницу между днем и неделей разлуки почувствовал и тосковал. Но я верил в его опыт. А опыт был недвусмыслен – я ухожу для того, чтобы вернуться. Стало быть, Лондон ждал с надеждой и был уверен в своей надежде. К тому же, я все объяснил ему перед отъездом. Да и Аня ему сколько раз ему говорила, что я вернусь, и он наверняка понял. Не мог не понять! Значит, все не так уж и беспросветно было? Он верил мне, верил Ане. Но тапочку все же сжевал. Я же теперь старался как можно реже куда-либо уезжать.

У многих собаковладельцев идёт многолетняя борьба с питомцами за мягкую мебель. И идет она, скажем так, с переменным успехом. Лондон же никогда не посягал на наш диван. Не порывался, скажем, залезть на него. Если мы уходим, можно смело оставлять открытыми все комнаты, он не ляжет ни на диван, ни на наше ложе, ни на Мишкину кушетку. Риторический вопрос «кто спал на моей кровати?» так никогда и не прозвучал в нашем доме. И не то, чтобы Лондон сдерживал себя, кажется, даже в мыслях у него такого не было, чтобы взять и улечься на диван. Опять-таки, может быть, потому что родился и рос в вольере. Там уж точно ему не узнать, что такое диван, да и просто коврик. Хотя, оказавшись у нас, мог легко догадаться, с его-то умом. Тем более, Норочка подавала пример. Ей же не возбранялось. Но, видимо, этим же самым умом, он и понял – ему нельзя.

– Наверное, он считает, что Норочка создана для дивана, – пытается объяснить Мишка.

– А у него иное предназначение, – подхватываю, иронизирую я.

Другое дело, если кто-то из нас опрометчиво сел на диван. Лондон начинает радостно тыкаться мордой, лизать тебя, в результате, слюна не только на тебе, но и на диване. Сами удивились, как мы быстро привыкли, перестали замечать его слюни. Ну да, он же любит. Его любовь проявляется, в том числе, и не в таких формах, как нам хотелось бы, но это любовь…

А диван, что диван? Хотели вообще-то оставить его Мишке в наследство (дежурная шутка у нас такая), стало быть, не судьба. Да, и правильно, пусть наш ребенок всего добивается в жизни сам. Пусть дерзает, ставит себе самые смелые цели.

– В виде дивана? – интересуется Мишка.

Даже выросши, сделавшись громадным, он не только ничего не попортил, но и как-то даже не загромождал собой квартиру. Нельзя сказать что его было слишком много в домашнем нашем пространстве. Для сравнения, в семье моего брата был миттельшнауцер. Так впечатление такое, что эта милая собачка находится одновременно во всех четырех комнатах их квартиры, а заодно и на кухне с ванной. К тому же, собачка никогда не замолкала. Детская мечта брата «о собачке» сбылась весьма неожиданным образом – он женился на девушке, а у ее родителей была собака. Датский дог, точнее догиня, песочного цвета, полосатая. Я, подросток, впервые в жизни увидел полосатую собаку. Пожилая, умная, величественная и очень добрая. Никоим образом не намекаю, что Саша женился ради собаки, просто так совпало. Мама рассказывала, что брат выгуливал ее с совершенно счастливым видом и радовался, когда прохожие начинали расспрашивать его о собаке. Некоторая пикантность ситуации заключалась в том, что собаку звали Бэллой, а мама у нас Бэлла, Бэлла Андреевна. Конечно же, никто не виноват. Родители Дины, жены брата, когда заводили щенка, вряд ли могли предвидеть, что их дочь десть лет спустя выйдет замуж за человека, чья мама окажется тезкой их замечательного животного. Родители Дины извинялись как бы. Мама наша только смеялась. Но, пришло время, и догиня, увы, умерла. А вскоре семья завела новую собачку, вот этого самого миттеля, и опять девочку, и опять назвали ее Бэллой. Мама обиделась на всю жизнь. В отличие от мамы, не думаю, что у родителей Дины это была какая-то демонстрация – равнодушие просто, ну не пришло людям в голову, что у Бэллы Андреевны тоже могут быть чувства. А почему Саша, сын, не подал голос? Не имел его в той семье напрочь? Или же не стал усложнять отношения с родителями жены из-за такого пустяка? Мама говорит, что она еще может быть поняла, если б они завели такого же дога, но назвать ее именем эту пустоголовую, ни на минуту не замолкающую, бородатую образину?! Так в о т, по контрасту с этим, в общем-то, ни в чем ни повинным миттелем, Лондон в квартире молчал. И это не преувеличение – голоса не подавал вообще. Лежит себе и лежит. Изредка перейдет от своего места в коридоре в комнату и уляжется там (в комнате у него тоже есть коврик). Спит или же просто лежит, положив голову на лапы – думает о чем-то своем. Думает так, что на громадном лбу собираются складки. Ловишь себя на том, что сам начинаешь как-то уже совсем по-лондонски морщить лоб. Аня даже говорила, что впечатление такое, будто у него только наружность собаки, маска собаки, а под ней нечто более серьезное. И это ее умиляет, восхищает даже, но иногда почему-то чуть жутко.

Правда, стоит Лондону, особенно если летом, когда мы живем с открытыми окнами, услышать на улице чей-нибудь лай – все! становится явственно – Лондон все же собака. (Ну, и слава богу, конечно.) Лондон выскакивает на балкон наводить порядок. Да! оказалось, что, при всей своей высокоинтеллектуальности, не различает он собак по голосам. С балкона, не видя, он мог облаять ту собачку, с которой вообще-то дружил. Ничего, главное, что голоса Мишки и Ани узна е т. Так, например, идут они поиграть в бадминтон во дворе, Лондон как услышит их, бежит на балкон. Балкон застеклен, пластиковая перегородка балкона у нас очень высокая, и Лондон может поднять над ней только нос. Он не видит их, но по голосам понимает, все у них хорошо. А вот и Анин радостный крик: