Дмитрий Раскин - Мой сенбернар Лондон

– Мишка, смотри! Нос Лондона.

– Тоже мне открытие, – ворчит на балконе Евгения Арнольдовна.

Кстати, балкона он поначалу боялся, чувствовал, что под полом не земля (почвенник наш!), а что-то не столь надежное, если вообще не эфемерное. (У нас всего-то второй этаж.) Он подозревал пустоту под полом. Но я подал ему пример. Он же видит, как мужественно я выхожу на балкон. К тому же, летом я сижу на балконе, в кресле. А разве может Лондон не улечься рядом с моим креслом? (Кресло над бездной, в его представлении!) Так любовь ко мне победила его, должно быть, генетический чуть было не сказал, метафизический(!) страх перед пустотой. Любовь, как известно из литературы и особенно из кинематографа, побеждает все! Кстати, о любви – Лондон мог лизать меня часами, методично, обстоятельно. Мне, как человеку, у которого никогда не было собаки, поначалу было как-то странно. Но Лондон так радовался. Он проявляет чувства так. Как может, да? И с этим считаешься. И чувства его уважаешь.

Если Аня на кухне ли, у себя ли в комнате рассмеется, да и не рассмеется даже, просто начнет говорить оживленно, Лондон прибежит сразу: что тут у тебя? радость?! Я тоже хочу. Ну да, Лондон соучаствует.

Десятимесячный Лондон выполнил Мишкину команду «сидеть». Мишка в полном восторге, говорит, что открыл у себя талант укротителя зверей и весь остаток своей жизни посвятит животным. Мы с Аней спрашиваем, как он это понимает. Говорит, что будет заботиться о зверях, лечить их, защищать, дрессировать ну и, конечно, повелевать. Для их же пользы, они же неразумные. И тут же нам, для наглядности:

– Лондон, сидеть!

Радостный Лондон садится.

– Лондон исполняет не потому, что любит меня, – теоретизирует Мишка, – он понимает мое превосходство. Лондон, вставай, чтобы я мог тебе снова скомандовать. Давай-давай, – и тут же, радостно, – Сидеть!

Я стою за спиной у Мишки и жестом подаю нашей собачке эту самую команду. И все счастливы.

Лондон никогда не пытался хитрить с нами. Ни разу не сделал ничего «за спиной» у нас. (Это было открытием для меня.) Не говоря уже, чтобы сделать что-то назло. Безукоризненно честная собака. Мишка, правда, сомневался, от большого ли ума у него это. Острить-то наш ребенок острил, а сам точно такой же. Но он и тут, дабы оставить последнее слово за собой, не исключал, что и у него самого это не от большого ума.

Кстати, Мишка лишь только играл в свое «превосходство над Лондоном», понимал, что превосходства и нет, а ему, на самом-то деле, и не надо. Мишке хорошо, когда «равенство.

Как же мне тяжело давалась такая вещь, как стрижка когтей зверя. Возьмешь чуть выше, чем нужно, и у Лондона пойдет кровь. Лондон не то что не обижался, но и, в отличие от меня(!), реагировал совершенно спокойно. Лежит себе зализывает свой коготь. И совершенно не понимает, чего это я нервничаю. А вот мытье ему сразу же не понравилось. Чего это его бедненького, маленького суют в какую-то ванну?! Он потерпит, конечно, он такой. Но нельзя не признать, что у хозяев весьма извращенные вкусы. Сами помоют, а потом, видимо, сами же и сообразят, что сделали не то, начинают сушить, вытирать… Но он никогда не пытался вырваться, спрятаться, дабы избежать этой зверской ванны. Раз нам это надо, значит надо.

Когда я был совсем еще маленьким, папа показал мне на улице собаку. Коротконогая такая, рыженькая дворняжка, хвост калачиком, семенит себе, несет в зубах пирожок ли, беляш. Беляш большой, в половину самой собачки. «А почему она не съедает его? – задумался отец, – Несет. И, наверное, долго уже несет. А ведь у нее могут и отобрать. Почему не съедает, пока не отняла какая-нибудь большая собака? Потому, что несет своим детям»? Это врезалось в память – собачка несет, старается, должна принести, накормить щенков. И что с того, что вокруг равнодушный город, холодный, промозглый, враждебный мир. Эта мысль, точнее, это переживание пришло много позже, когда я стал уже большим. А тогда мне, ребенку просто было интересно и только – ой! собачка несет пирожок. Ну, и конечно, сколько-то сентиментальности и сочувствия тоже было. А вот я, юноша, предвкушающий жизнь, обольщающийся на ее счет, да и на собственный (я все же догадывался тогда) – вдруг это я только вообразил себе, будто мир мне должен, по недостатку и бедности воображения считаю, что я защищен от его бессмыслицы и безысходности в несоизмеримо большей мере, нежели эта собачка с пирожком. Эта юношеская жалость к себе самому, как она все же комична. Но мир действительно мне ничего не должен, бытие безысходно, а собачка все так и семенит со своим пирожком.

Пригласили как-то мужа нашей заводчицы на консультацию: то, что Лондон честный, это, конечно, замечательно, но хотелось бы, чтоб он был еще и хорошо обученным. Лондону уже где-то около полугода. Он прекрасно помнит этого нашего гостя, но дает ему понять: «Я уже не твой. Рад тебя видеть, конечно, но ты здесь только гость». А тот с Лондоном сразу как-то так, по-хозяйски. Судя по всему, хотел продемонстрировать перед нами свою власть над ним. (У меня ревность сразу, не слишком-то сильная, но кольнула все ж таки.) Лондон этот его тон проигнорировал. Муж заводчицы высокий, мощный, на щеках совсем еще юношеский румянец. Не по годам ответственный, положительный, скажем так, «обстоятельный». И настолько терпеливый, я ведь то и дело ему звонил насчет воспитания Лондона, малейшее мое сомнение, недоумение требовало его экспертизы. А вот в книжке написано…опять звоню ему, надо же книжку перепроверить. (Всякое же в книжке можно написать. По себе знаю.) В общем, то, что он меня выдержал, делает ему честь, безусловно. Но эта его профессиональная спесь, так, наверное, можно назвать. «Да я любую собаку, хоть кавказца, хоть алабая с цепи сниму, уведу с собой». И много чего еще в этом же духе.

Уходя, он сделал вид, что хочет забрать Лондона. Лондон наглядно показал ему, всё – детство кончилось. А мы рады, еще бы, он любит нас и только нас! Мы и не сомневались, а вот же, радуемся. Мы – его настоящее , перевесившее, вытеснившее, затмившее его «счастливое детство». Я даже Анечку, кажется, никогда не ревновал, а тут, пожалуйста!

Скорее всего Лондон понимал, что наш гость заявляет свои права на него не всерьез, так что с его точки зрения он рявкнул на своего бывшего хозяина (не знаю, так ли он понимает статус своих заводчиков) с некоторым превышением. Скажем так, для профилактики.

Немало есть рассказов о том, что собака может отличать плохого человека от хорошего. Это все же не так, за исключением каких-то уж явных, вопиющих случаев. Жаль, конечно. И пес, каким бы он ни был умным и грозным, все равно наивен пред лицом человека и потому уязвим. Страшно представить, если бы Лондон попал не к нам. А что, если б он оказался у людей безответственных, а то и злых? Хотя, вряд ли… сенбернаров, как правило, приобретают люди положительные и чем-то на них похожие. Но сидел бы он на цепи в усадьбе, и все. И не развился бы. Сидел бы себе на цепи и ничего не понимал. Анечка в лицах показывает, как Лондон «сидит на цепи и ничего не понимает». Нам говорили, что у цепных, да и просто у живущих во дворе, на приусадебном участке собак проблемы с коммуникацией, они в самом деле плохо понимают своих хозяев. Мы же с Лондоном все время вместе. Мы с ним разговариваем. И он умнеет, он динамичен, развивается. Впрочем, об этом будет отдельная глава. Когда говоришь с Лондоном, конечно, он далеко не все понимает, так и должно быть, но его реакции на тебя действительно становятся все сложнее. Боюсь, не все, далеко не все я здесь смог уловить. Аня смеялась, что применительно к Лондону речь уже, кажется, идет об эволюционном развитии, о личностном росте… «Еще бы и толк какой был от вашей собаки», – пытается охладить наш энтузиазм Евгения Арнольдовна.