Уильям Кьюл - Мой друг Роллинзон

Тут он снова остановился.

– Ну, что же вы не договариваете, что именно вы узнали? – воскликнул я. – Говорите же!

– Пятьдесят гиней! – ответил Комлей.

Роллинзон даже присвистнул.

– Это точно, – сказал Комлей. – Туттьет все это знает доподлинно. Оказывается, этому чудаку, который предлагает премию, очень повезло в Южной Африке, он сделался миллионером или что-то вроде этого. И вот он вбил себе в голову, что предложит премию и, конечно, очень хорошую премию с целью заинтересовать учеников нашей школы Южной Африкой.

– Отличная выдумка, – сказал я.

– Еще бы! Он сказал об этом директору, а директор предложил это на рассмотрение Совета. Все согласились, конечно, что это чересчур большая премия, но тем не менее отказываться от нее тоже не хотели, и этот чудак настоял на своей сумме. Наконец условились так: принять премию, но не разглашать ее сумму, то есть не объявлять официально. Совет боялся, что это может нарушить порядок школьных занятий, а некоторым очень не понравилось, что в качестве премии предложены деньги. Правда, они знали, что в конце концов это должно обнаружиться. Туттьет говорит, что один из них сказал целую речь о том, что не следует впускать в школу «корень всех зол».

– Почему же этот джентльмен настаивал, чтобы назначить деньги? – спросил я.

– Да, вероятно, потому, что в Южной Африке деньги – это все. Кроме того, он, наверное, думает, что это может дать кому-нибудь новый жизненный толчок, например, кто-нибудь захочет отправиться в колонии.

Это звучало довольно правдоподобно. Пятьдесят гиней за сочинение! Я уже дважды произнес это про себя. Потом я поглядел на Роллинзона, и мне пришло в голову, что и он занят той же мыслью. Во всяком случае, он казался очень серьезным. Затем я взглянул на Комлея и заметил, что он наблюдает за нами обоими через свои очки.

– Стоящее дело? – спросил он с усмешкой.

– Еще бы, – ответил я.

– Вы хотите попробовать?

– Да. Я думаю, что и вы тоже захотите, и Роллинзон, и все остальные. В этом можно быть уверенным.

– А! – сказал Комлей. – Ну, что ж, это хорошо. Вот если бы у меня были такие шансы, как у вас, Браун…

– Будет вам! – сказал я.

Он не настаивал и, поговорив еще немного, ушел от нас явно с тем, чтобы успеть произвести впечатление еще на кого-нибудь. Когда он вышел, Роллинзон сказал:

– А ведь об этом, право, стоит подумать, старина.

– Конечно, стоит, – согласился я. – Для тебя-то это особенно подходящее дело.

Он вытаращил глаза и с изумлением уставился на меня. Я произнес эти слова без всякого особого намерения, но когда увидел, как он смотрит на меня, то стал рассуждать вслух.

– Почему? – начал я. – Да это всякому ясно. Из этих пятидесяти гиней ты сможешь заплатить долг этому скряге, родственнику твоей матери, и больше совершенно не зависеть от него. Тогда ты можешь отыскать кого-нибудь другого, кто поможет тебе добиться того, чего ты хочешь, – стать архитектором или еще кем-нибудь в этом роде. И тогда можно будет забыть об отвратительной будущности корабельного маклера.

Роллинзон засмеялся, немножко сконфуженный.

– О! Это очень хорошо и широко задумано, но как получить такую премию? Если бы я мог писать сочинения не хуже того, как я рисую, тогда еще…

– Оставь ты все эти «если» и будь решительнее. Скажи себе, что хочешь получить эти пятьдесят гиней, и увидишь, что получишь их.

Он отвечал, что все это одни разговоры, и больше ничего, но тем не менее я видел, что мои слова немного возбудили его, даже краска бросилась ему в лицо. Однако минуты через две он со свойственной ему серьезностью покачал головой.

– Ничего не выйдет, – спокойно сказал он.

Я только улыбнулся.

– Хорошо, – сказал я, – если ничего не выйдет, то не стоит и говорить об этом. Давай лучше решим, куда нам повесить новую полку.

Таким образом, вопрос о премии был отложен в сторону, но отложить его на словах было легче, чем на самом деле; так или иначе, но в течение всего вечера эти пятьдесят гиней не выходили у нас из головы. Что касается меня, то у меня возникла одна мысль, которую я держал про себя. Мысль эта была так грандиозна, так великолепна, что я не мог расстаться с ней ни на минуту. Однако рассказать о ней кому-нибудь, особенно Роллинзону, мне не представлялось возможным. Это была не просто великая мысль. Это была тайна…

Я все еще нянчился с этой тайной, когда мы отправились спать. Я даже рад был очутиться в постели: по крайней мере, можно было на свободе обдумать ее, не боясь быть кем-нибудь прерванным. В результате я не мог спать и чувствовал себя очень возбужденным, почти как в лихорадке. Я слышал, как внизу, в передней, часы пробили одиннадцать, и загадал, услышу ли я, как будет бить двенадцать. По тишине, царившей в спальне, и по звуку тяжелого дыхания моих пяти товарищей я знал, что все уже спят.

Все ли? Нет, не все. Еще один, кроме меня, борется с неотвязной мыслью, и эту мысль внушил ему я. Он тоже разгорячен и беспокоен, и он также слышал, как часы пробили одиннадцать. Прошло, должно быть, еще с полчаса, когда я услышал слабый стук, как будто кто-то царапается в дверь моей спальни.

Это был условный и знакомый сигнал.

– Да, – громким шепотом сказал я. – Входи!

Роллинзон толкнул дверь, вошел и уселся на мою постель. Свет был слабый, так что я мог видеть только его силуэт.

– Не спишь, старина? – спросил он.

– Не сплю, – прошептал я в ответ.

– Бьюсь об заклад, что ты думаешь о премии. – Да, – ответил я после минутного колебания.

Это я мог сказать, не опасаясь раскрыть свою тайну. Тогда Роллинзон нагнулся, чтобы я лучше мог его расслышать, а может быть, и для того, чтобы его не услышал никто другой. Но этого в настоящую минуту нечего было бояться.

– Я хочу попробовать, – сказал он. – Я решился испытать себя и постараюсь, насколько смогу. Я хочу получить эти пятьдесят гиней.

Значит, Роллинзон загорелся. Решительность и страстное желание слышались не только в его словах, но и в самом шепоте. Он продолжал:

– Конечно, мне трудно будет получить ее, но я попробую. И если получу, то как будет хорошо! Я верну ему все его деньги, до последнего пенни, все, что он затратил на меня, и буду свободен. Так?

– Да, – отвечал я, улыбаясь впотьмах. В эту минуту моя тайна представлялась мне необыкновенно чудесной. – Да. – Я схватил его за руку. – Соберись с духом и добейся! Ты должен это сделать!

Он коротко рассмеялся. Роллинзон был чистосердечный и дельный малый, и его трудно было сбить с толку.

– Ну, спокойной ночи! – прошептал он.

– Спокойной ночи!

И он ушел. Позже я услышал, как часы в передней пробили двенадцать.

Дружба моя с Роллинзоном началась весьма странным образом. С год тому назад, на праздниках, моему отцу случайно попались два-три наброска, сделанных мной на живую руку, на которых в карикатурном виде был изображен он сам. Они ему очень понравились, и он стал настаивать на том, чтобы я по возвращении в школу возобновил брошенные мной уроки рисования в художественном классе. В этот класс допускались только избранные ученики, а преподавателем был художник Фореман. В середине того же семестра, когда я начал заниматься в художественном классе, к нам присоединился Роллинзон. Оказалось, что у него был особый дар к рисованию. Фореман, как-то увидев его рисунки, пришел от них в восторг и спросил, почему Роллинзон не учится в его классе. Узнав, что Роллинзон принят в школу бесплатно (напомню, что он был стипендиат от графства и получал от какого-то скряги-родственника средства только на самое необходимое), Фореман переговорил с нашим директором Крокфордом и выразил готовность заниматься с Роллинзоном бесплатно.