Николай Дубов - Небо с овчинку

— Давай так, — сказал Антон. — Мы пойдем вместе, но ты подходить не будешь. Спрячешься и будешь наблюдать. И ни в коем случае не показывайся!

Юка недоуменно и обиженно накопылила губы.

— Подожди, не надувайся. Когда я один, то получается вроде как я на службе и обхожу свой участок. Понимаешь?… И потом я с тобой Боя оставлю, а то пугаются его…

— Ну хорошо, — нехотя согласилась Юка.

Они подошли к опушке. Шагах в двадцати от нее под нежарким уже солнцем стоял обтянутый брезентом, видавший виды «ГАЗ-69», называемый в просторечии «козлом». Кто знает, откуда взялась эта кличка? Может, появилась она благодаря тому, что кургузая машина эта отзывается на рытвины и ухабы всем корпусом, то есть попросту подпрыгивает на них, и тогда действительно напоминает козла? А может, в кличке этой нет насмешливого пренебрежения и прозвана она козлом за то, что поистине с козлиной настырностью в любую пору года идет и проходит по всем и всяким дорогам, даже по таким, которые полгода в году заведомо непроходимы, непроезжи и называются грунтовыми, в отличие от дорог, на самом деле существующих.

От скатерти, расстеленной на земле, к «козлу» и от «козла» к скатерти ходила женщина, одетая в платье из материи, которая называлась «петушиные перья». Когда женщина двигалась, казалось, население целого птичника бросается в атаку. Изрядная грузность не мешала хозяйке «петушиных перьев» двигаться споро и бойко. Она убирала со скатерти свертки, сверточки, отбрасывала в сторону пустые консервные банки, скомканную бумагу с объедками. По другую сторону скатерти лежал живот. Большой, круглый и желтовато-бледный. Живот пошевелился, и оказалось, что пониже живота надеты трусы и что у живота есть руки, ноги и голова.

В стороне на откосе берега сидел еще один мужчина, но одетый и с животом совершенно нормальным. Он, несомненно, имел касательство к людям, находящимся возле скатерти, но то, что лежало на скатерти, к нему явно отношения иметь не могло. Опираясь локтями о раздвинутые колени, он сосредоточенно выделывал перочинным ножом узоры на коре только что срезанной ореховой палки.

— Бой, лежать! — Бой послушно улегся. — Смотри, Юка, не показывайся, мало ли что… — сказал Антон и вышел из-за кустов.

Степан Степанович рассердился. Возвращаясь из областного центра, он решил заехать по пути в лесничество. До конца рабочего дня в Чугуново все равно не поспеть, а здесь можно было совместить полезное с приятным: на месте проверить, выполнено ли указание о выделении участка, а потом часок-другой провести в лесу возле речки, полежать на солнышке. Такое удовольствие Степан Степанович мог позволить себе не часто. У себя в городе для этого никогда не хватало времени, да и выглядело бы несолидно. Что бы о нем сказали, если б он вдруг появился в трусах на городском пляжике среди мальчишек и девчонок, играющих в волейбол? А здесь, в лесу, как говорится, сам бог велел — никто не увидит и ничего не скажет…

Благодушное до того настроение испортили в лесничестве. Лесничий, оказалось, уехал в город, участок до сих пор не выделен, так как лесничий не согласен с данным ему указанием и поехал его опротестовывать. Во-первых, кто спрашивает его согласия? А во-вторых, если он и не согласен — что никого не интересует, — обязан выполнить команду, а потом пускай протестует сколько влезет, пока ему не вправят мозги. Что получится, если каждый начнет рассуждать: того не хочу, этого не желаю — и совать свое мнение, где его не спрашивают? Работать надо, а не рассуждать. Распустили людей, панькаются с ними, а важнейшее мероприятие срывают…

Окажись лесничий на месте, ему попало бы по первое число, но лесничего не было, поэтому досталось ни сном ни духом не виноватому шоферу Лёне и Марье Ивановне (в семье Степана Степановича говорили друг другу «ты», но называли по имени-отчеству). Так бывало всегда. Степан Степанович жил своей работой, можно сказать, горел на работе. Каждую недоделку или срыв он так близко принимал к сердцу, что выходил из себя, и тогда, случалось, влетало не только виноватому, но и правому, если подвертывался под горячую руку. В Лесхоззаге все знали, что Степан Степанович горяч, но все так же знали, что это оттого, что в работе он не терпит никакого разгильдяйства, очень расстраивается и переживает каждый такой случай. Расстроенному Степану Степановичу уже все было не то и не так: и солнце чересчур жаркое, а вода чересчур прохладная, Марья Ивановна слишком расплывшаяся, а луговая трава кололась, как стерня, даже через вигоневое одеяло, комаров чертова пропасть, а шофер Леня уселся в стороне и демонстративно вырезывает палку, обиду свою показывает…

Поэтому, когда из-за кустов появился какой-то мальчишка, Степан Степанович встретил его не слишком ласково.

— Тебе чего тут?

— Сейчас скажу, — ответил Антон, деловито достал блокнот и записал номер машины. — Подберите после себя мусор. Здесь люди бывают.

— Это какие еще люди? Ты, что ли?

— И я, и другие тоже.

— Вот и подберете сами.

— Мы вас всерьез предупреждаем. А то нехорошо вам будет.

— Что? — Степан Степанович приподнялся. — А ну пошел отсюда!

— Вы на меня не кричите, — сказал Антон. — Мы охраняем лес. И я предупреждаю: после себя никакого хлама не оставлять. А то мы сделаем так, что вы сюда больше не приедете.

Степан Степанович встал:

— Ты это кому говоришь? Да я тебе сейчас…

У Антона пересохло во рту, он отступил, но только на один шаг. Он вовсе не хотел скандала и, конечно, не хотел, чтобы его побили, но понимал, что отступать нельзя, иначе все пойдет насмарку. А кроме того, за кустом стоит Юка, она все видит и слышит, увидит и услышит, как он сдрейфил, отступил.

— Вы мне не грозите, я вас не боюсь. А полезете драться — пожалеете…

— Вот я тебе покажу…

Степан Степанович сжал кулаки и шагнул вперед. Антон коротко, резко свистнул. Напролом через куст к нему бросился Бой. Он взглянул на Антона и уставился на голого незнакомого человека, шерсть на его загривке начала подниматься.

— Лучше не подходите! — побелевшими губами сказал Антон.

Он совершал непоправимое, ужасался этому и не мог сделать иначе. Он хорошо помнил запрет дяди Феди — ни в коем случае не давать команду «фасе!», но знал, что, если брюхтей полезет драться, он эту команду даст, а что произойдет тогда — об этом даже страшно было подумать…

— Ты… ты…

Больше Степан Степанович не мог произнести ни слова, Но и этого было достаточно: верхняя губа Боя поднялась, обнажая вершковые клыки, Степан Степанович задыхался от ярости, кулаки его тряслись, но он не двигался. Он вдруг понял, что ничего не может сделать. Будь он у себя в кабинете, за столом, где кнопка звонка к секретарше, телефон, он бы закричал, позвонил куда следует, и все немедленно было бы сделано… Но не было ни кабинета, ни секретарши, ни телефона. У него не было никаких атрибутов власти, никаких средств ее проявить и никаких возможностей показать, что он этой властью обладает. Он был один. И он был голый. На нем не было ничего, кроме трусов, и Степан Степанович впервые понял, какой у него большой, мягкий и совершенно беззащитный живот. А напротив стоял какой-то сопливый мальчишка, он не знал, кто такой Степан Степанович, поэтому нисколько не боялся его, и Степан Степанович не мог мальчишку вздуть, потому что рядом с ним гнусный черный зверь скалил вершковые клыки. Зверю наплевать на должность Степана Степановича, его авторитет, он в любую секунду может броситься и впиться своими клыками в горло, ляжки Степана Степановича, его жирную грудь или в живот. Степан Степанович с ужасом понял, что это не только нестерпимо само по себе, он не только беспомощен и беззащитен, он смешон и — что самое скверное — за спиной стоят свидетели его неслыханного и смешного унижения — Марья Ивановна и шофер. Жена будет молчать, но шофер… У шоферни языки как на подбор. Кого хочешь просмеют. Этот — тихоня, но все они хороши. Уж он прославит, раззвонит…