Уле Маттсон - Бриг «Три лилии»

С моря дом казался кучей досок с косой трубой наверху.

То, о чем тут пойдет речь, случилось лет шестьдесят назад; тогда в этом доме жил Миккель Миккельсон.

Наружная дверь висела на одной петле, так что с ней следовало обращаться осторожно. Дальше шла прихожая.

Здесь было темно, как в погребе, пахло кожей и мокрым молескином, потому что в прихожей снимали и вешали одежду, когда лил дождь.

Кухня была светлее. Два окна смотрели на море, одно-во двор. Из кухни вели двери в остальные комнаты. Правда, все ключи давно потерялись, к тому же в комнатах громоздился разный хлам, до которого никому не было дела.

Сто лет назад, когда хорошо ловилась сельдь, дом был постоялым двором, в нем постоянно толпился народ, везде стояли стулья, столы и пахло вкусной едой. Тогда сюда приезжали верхом на гладких конях богатеи и скупщики, ели жареную телятину Jp очага и спали без просыпу три дня кряду на втором этаже.

Но богатеи исчезли, кладовка опустела, и на подоконниках остались лишь рыболовные крючки, пробки да дохлые мухи.

Вот в каком доме жил Миккель Миккельсон вместе со своей бабушкой Матильдой Тювесон и собакой Ббббе.

Ниже постоялого двора раскинулся залив с островами, а позади дома высилась гора Вранте Клев. За Бранте Клевом находилась деревня, потому что там была хорошая земля и ветер не доставал.

У постоялого двора всегда дуло так, что стекла дребезжали.

Неподалеку стоял лодочный сарай Симона Тукинга.

Здесь он и жил круглый год в такой тесной каморке, что должен был выходить на волю, когда хотел разогнуть спину. На двери Симон Евгений Тукинг вырезал ножом:

Возвращаясь домой из школы, Миккель всегда шел мимо сарая. Летом он ложился на живот возле пристани и ловил крабов на кусок кирпича, а зимой тут одна за другой тянулись замечательные ледяные дорожки.

Симон Тукинг чаще всего сидел в дверях своего сарая и расчесывал бороду старой кардой. [1] Курда — репей; его колючими шишками чесали шерсть. Теперь кардой называют ленту с иголочками или чесальную машину. Зимой, в стужу, он подкладывал мешок, чтобы не примерзнуть к порогу. Кожа у него была грубая, как старая подошва, и сильно потрескавшаяся на руках.

Миккель приветствовал его по-военному, козырял, а Симон Тукинг в ответ поднимал левую ногу и шевелил пальцами, торчащими наружу из дырявого башмака. На поясе у Симона висел нож с ручкой из коровьего рога.

Миккель нес учебники на ремне через плечо. Переплет священной истории основательно поистрепался, потому что зимой Миккель скатывался на ней с Бранте Клева. Только сел… миг, и уже внизу.

На самом верху горы, под грудой камней, был похоронен викинг. Правда, знающие люди говорили, что это просто тур примета для капитанов, чтобы с кораблей сразу видели, где Бранте Клев.

Но большинство возражало:

— Истинная правда: там викинг лежит, и золото есть, да только такие могилы трогать опасно…

Вместо этого полагалось, когда идешь мимо, кинуть в груду еще камень и прочесть стишок:

— Потому что древние мертвые викинги любят камни, — объяснил как-то Миккелю Симон Тукинг.

— Ну как, Миккель, подбросил ему булыжничек?! — кричал он, когда мальчик скатывался с Бранте Клева на священной истории. — Порадовал старика?

Если говорить по чести, то Миккель не всегда отвечал Симону. Столько грустных мыслей роилось у него в голове, когда он шел домой из деревни, — невысокий ростом, зато широкий в плечах, синеглазый, с волосами желтыми, как спелая рожь.

О чем он думал? О «Хромом Зайце», конечно.

У всех ребятишек в деревне было по пяти пальцев на каждой ноге. У Миккеля Томаса Миккельсона было на правой ноге только четыре пальца. Безымянный и мизинец срослись, и Миккель прихрамывал.

— Хромой Заяц! — кричали деревенские ребятишки, завидев его. — Что у тебя в башмаке, Хромой Заяц? Вынь, покажи!

Матильда Тювесон, которая приходилась ему настоящей бабушкой, хоть и носила другую фамилию, ничего им не отвечала на это. Ей было семьдесят три года, и она знала: кто день кричит — три дня сипит.

Она притягивала Миккеля к себе и говорила:

— Они тебе просто завидуют, вот и все, потому что отец твой был капитан и носил китель с медным якорем.

Насчет медного якоря бабушка, конечно, придумала.

Отец Миккеля был обыкновенным матросом на бриге под названием «Три лилии», да к тому же еще и порядочным бездельником. Но чего не скажешь, чтобы утешить человека, у которого на правой ноге четыре пальца и которого все дразнят Хромым Зайцем!

Бабушка вообще любила поговорить, когда они вечерами сидели одни дома; все больше сочиняла да выдумывала. Но Миккель слушал и верил.

«Вот какой отец у меня!» — думал он. С каждым днем ему все меньше хотелось идти через Бранте Клев в деревню, где его обзывали Хромым Зайцем. И Миккель говорил себе: «Вот вернется отец, он им покажет!»

Он не знал одного обстоятельства…

— А что, Симон, можно стать настоящим человеком, как отец мой, если у тебя вместо ноги заячья лапа? — спрашивал Миккель Симона Тукинга.

— А то как же! И не сомневайся, — говорил Симон.

— Думаешь, он бы не стал меня презирать за это? — продолжал Миккель.

— Брось вздор говорить, не такой человек Петрус Миккельсон, — отвечал Симон.

Правда, при этом он отворачивался и сплевывал на стену. Потому что бриг «Три лилии» пошел ко дну семь лет назад с людьми и грузом. Но ведь нельзя же так прямо взять и выложить это бедняге, у которого на правой ноге только четыре пальца.

— Садись-ка на приступку, я тебе про Африку расскажу, предлагал Симон.

И Миккель на время забывал об отце.

— А где находится Африка? — спрашивал он.

— Там, где встречаются Средиземное море и Атлантический океан, — отвечал Симон. — Там круглый год лето, не то что в нашей дыре… Ты хоть раз ел апельсины?

— Нет, — говорил Миккель.

— А в Африке они на деревьях растут, как у нас желуди, рассказывал Симон. — По пяти штук на одной ветке. Эй, да ты не слушаешь меня, клоп?

Миккель смотрел на свои дырявые башмаки, потом на башмаки Симона Тукинга, которые были еще дырявее.

— В Америке золото роют, — говорил он. — Это почище будет.

— Золото — пыль! — замечал Симон.

— Зато в лавке годится… — возражал Миккель и думал о своем голодном брюхе и о пустой бабушкиной кладовке.

Больше всего на свете он мечтал о белом коне.

— Главное, там не нужно мерзнуть, — продолжал Симон и дышал на свои посиневшие руки. — В Африке как? Сиди себе в одной рубахе и трескай апельсины. На что золото, коли солнце есть?.. Ну, беги домой, поешь, вон уж бабка в дверях стоит, кличет.