И. Кунгурцев - Первая смена

— Готово, Сергей, — кивает Василий.

— В воду!

Что-то кричат, хохочут, а хрустальные брызги во все стороны… Василий в воде вместе с ребятами.

На секундомере стрелка обежала полный круг.

— Из воды!

К Сергею подбегает Булат Каныев, дежурный по палатке.

— Сергей, идите скорее в лагерь. Там кастелянша пришла, про форму спрашивает.

— Про форму?

— Да.

— Сергей, ты сводку погоды слушал? — спрашивает Василий.

— Нет, а что?

— Куртки-то мы ребятам не выдавали, а к вечеру обещали похолодание. Будем выдавать куртки или нет?

— А я при чем? — удивляется Сергей.

— Ты сегодня при всем. Какую форму прикажешь надеть ребятам, в такой они и будут.

Сергей растерянно оглядывается.

— Давай, Сергей, давай! Одна нога здесь, другая — там, — смеется Анатолий…

…Перевалив за зубцы Ай-Петри, исчезло с артековского неба солнце.

Шумит море, пенясь у железных опор пристани. Золотой россыпью огней обозначились Верхний и Второй лагеря.

Треплет ветерок отрядные флажки.

— Товарищ дежурный по лагерю! — Сергей, не улыбаясь, смотрит в лицо стоящего на трибуне Анатолия. — Нижний лагерь в количестве 6 отрядов, 208 пионеров сдал. В строю 206, двое в изоляторе. Вожатый третьего отряда — Кузнецов.

— Лагерь принял! Вольно!

Сергей поворачивается к строю лагеря, опускает поднятую в салюте руку.

— Лагерь, вольно!

И идет к своему месту на правом фланге третьего отряда, туда, где стоят рядом Вилен и Андрей Бараневич, флаговый.

Затихает у палаток грохот барабанов, разошлись отряды.

— Устали, Сергей? — спрашивает старший вожатый.

— Очень, Борис Михайлович. Вот уж не думал, что это так трудно, дежурить по лагерю.

— Ничего. Это в первый раз трудно. Привыкнете.

— Борис Михайлович, я ничего не натворил за дежурство? — вырывается у Сергея волновавший его весь день вопрос.

— Нет, нет. Все хорошо, — улыбается старший.

— Спасибо, Борис Михайлович.

— Так не за что. Вам спасибо за дежурство. Сергей с облегчением вздыхает и бежит к палатке своего отряда.

Какай ты? Что ты за человек? Никто, наверное, не избежит этого вопроса, когда попадет в новый коллектив. И самое удивительное, что ведь тебе прямо никто не задаст этих вопросов. Будут все приглядываться, присматриваться, проверять.

Сергей не обижался, когда видел, как присматриваются к нему вожатые, как внимателен к нему Борис Михайлович, — как насторожены ребята, а эти особенно не верят, особенно проверяют. Это их вожатый, их старший товарищ и друг. Друг ли? Будет ли он им? Полюбят ли его ребята?

Сергей всматривается в лица ребят, вслушивается в их голоса, когда они говорят с вожатым, и все ищет ответа на свой вопрос. Наконец, не выдерживает:

— Толь, тебя ребята любят?

Тот недоуменно смотрит на Сергея.

— Что я девушка, что ли? Да я никогда и не задумывался над этим. Плюнь, Сережка. Слушаются, и ладно. А любят? Разве их поймешь. Наверное, нет. Я им ничего не спускаю.

Да разве для того, чтобы любили, надо спускать? Нет. Добреньких да нетребовательных ребята не любят, не уважают — вот так-то вернее будет.

А вечером в пионерской Анатолий говорил Василию:

— Чудной этот Сергей. Ты знаешь, что он спросил у меня сегодня. «Тебя, — говорит, — ребята любят?» Чудно, верно?

— Как спросил? — отрывается от своих бумаг Борис Михайлович.

— Да любят ли меня ребята?

— Понятно! — снова углубился в бумаги старший.

Но когда ушел Толя, Борис Михайлович спросил у Василия:

— Вася, у вас завтра очередная встреча на Генуэзской крепости?

— Да, Борис Михайлович.

— Обязательно возьмите с собой Сергея. Надо, его с другими вожатыми познакомить. И вообще, помогите ему. Он, видимо, еще не освоился.

— Хорошо, Борис Михайлович.

— Он к Анатолию, кажется, тянется?

— Да как вам сказать: Только такой человек, что если кто и не тянется, так он притянет. Он ведь не случайно не понял вопроса Сергея. Наверно; и не задумывался над этим никогда.

— А ведь хорошо, что Сергей задумался над этим. Без этого нельзя с людьми работать. А мне кажется, что Сергей может работать с людьми. Пусть сейчас начнет, потом в жизни это всегда пригодится. Боюсь, только мягок он очень. Надо бы ему побольше твердости, требовательности.

— Это трудно, Борис Михайлович. Сразу не дается.

— Но еще труднее ему будет с его мягкостью. Хорошие люди оценят, плохие воспользуются. Задержится у нас — надо будет попробовать сделать его потверже. А на Генуэзскую крепость завтра обязательно позовите. Полезно ему будет.

— Ну скажи ты мне на милость, кто еще эту каторгу придумал на нашу голову! Это ж надо, а? Каждый день дневник заполняй! — Анатолий бросил ручку, откинулся на стуле.

— Темнота ты, Толь! — Сергей уселся на подоконнике. — Вот пробыл целый день с ребятами.

И каждую минуту, каждую секунду раскрывались перед тобой характеры, характеры… Тридцать пять за одну секунду! Это же клад! Открытие! Какой ученый может наблюдать такой процесс? Науке нужен твой дневник, темнота! Возьмет его потом ученый, прочитает: готовый рецепт для воспитания сразу тридцати пяти людей. Придет он к тебе, поклонится низко и скажет: «Спасибо, Анатолий Иванович, удружили. Прочитал я ваш дневник, думал, диссертация, а здесь ничего…»

Сергей не успел закончить фразу. Анатолий сорвался с места, бросился к окну. Но Сергей уже хохотал, спрятавшись за маслину:

— К нему как к будущему светиле, а он…

— Я тебе дам светило! Погоди, на Генуэзской сегодня поквитаемся…

…Длинна дорога от Нижнего лагеря до Третьего. Взбежит на пригорок, задержится на мгновение на вершине и снова бежит вниз. К морю. От берега до самого горизонта легла по морю лунная дорожка. Ровная дорожка, прямая-прямая, как стрела, не то что эта, по берегу. Вот опять шарахнулась в сторону, нырнула в кусты, по мостику через вечно пересохшую речушку и снова круто вверх, петлями, петлями, теперь уж все дальше и дальше от моря к стене, выложенной ноздреватым хрупким ракушечником. За стеной снова парк, темный, чуть шуршащий на ветру листвой. Второй лагерь.

Четверо парней идут по дороге. Идут широко и ровно, почти не замедляя шага на подъеме, почти не ускоряя на спуске. Серебрит лунный свет белые рубашки; и горят на них кумачовые галстуки. Даже вечером, после работы они — вожатые.

— Костина песня? — спрашивает Сергей.

— Костина! — отвечает Василь.

Подступили вплотную справа голые каменные склоны Мертвой долины, втиснулась дорога между нею и стеной и бежит, бежит, все такая же извилистая, все с той же выбитой ногами галькой.