Галина Галахова - Кеворка-небожитель

— Ой-е-ей, как страшно мне за вас!

Некоторое время Цытирик молча собирался с силами.

— Трудно даже вообразить, что я видел собственными глазами… нет, не могу произнести это вслух. Да-да, я вынужден об этом открытии только писать, писать, писать…

И Цытирик нацарапал на альдебаране своим рэнем: «Фигософ — дерево, простое бревно!»

Гут от волнения не мог ничего понять и таращился на Цытирика.

— Ну как тебе новость?

— Да!

Цытирик изучающе посмотрел на него и спросил вдруг:

— Гут, ты хоть понял, что верховный правитель Альдебарана, Гвадарий Фигософ — дерево…

Гут еще больше вытаращил глаза и ахнул:

— Да что вы говорите, Великий, — как это замечательно! И — большое? А где оно? Вот бы нам сейчас под ним посидеть — вы так устали и выдохлись, мне тоже не по себе.

Впрочем, другого отношения к подобной новости от Гута ожидать было трудно.

— В Кваркеронском лесу есть одна красивая роща, — все никак не мог успокоиться Цытирик, — рядом с рощей — поляна, а на поляне стоит гигантского роста…… с большим дуп…

Внезапно прямо перед лицом Цытирика произошел электрический разряд, раскололось пространство, и он увидел в проломе Нака и его зловещую ухмылку. Нак ему подмигнул:

— Неужто-таки с дуплом?

Цытирик вздрогнул.

Пролом затянулся.

Цытирик старательно затер надпись, конечно, Нак ему только примерещился. Это все из-за альдебаранки, из-за нее в у него голове — пожар и нереальные ужасы, но шутить с этим нельзя — вдруг осуществится.

— А что нового у тебя для Истории?

— Меня выгнали, о Великий. Я теперь безработный служка, — опечаленно ответил Гут. — Вот какая моя история. Прямо не знаю, что мне делать или не делать, то есть делать мне абсолютно нечего… — Гут всхлипнул.

— Да что ты говоришь — действительно историческое событие! Но только, пожалуйста, успокойся. Я ведь тоже теперь не Великий. Меня разжаловал Гвадарий Фигософ. Интересно, Хартингское Время дало ему на это свое добро или на сей раз он порет отсебятину-деревятину?

Чапе надоело это все слушать, и она резко потянула Гута за штанину.

— Пошли, Гут, хватит болтать чепуху, нам некогда — надо искать Витю!

— Чапа, не видишь разве: я разговариваю с Великим Цытириком.

— Да он больше не Великий — сам только что признался.

— Кто там тявкает? — изумился Цытирик. — Откуда опять взялось это чудище? Мы же его упрятали навсегда в никуда.

— Чапа-то? Да ее тоже оттуда выпихнули, ее — первую. Зовет меня искать своего Витю — помните, последних прикатчиков? Один из них был Витя. Она без него тоскует, меня своей тоской совсем замучила, голову мне замутила, и я согласился с ней искать…

— Да, — вздохнул Цытирик, — они принесли нам, эти последние пятилистники, одни сплошные несчастья, каких альдебаран еще не видывал… — Тут Цытирик спохватился: — Не вздумай пойти с ней — пойдешь со мной. Только не знаю, где теперь приклонить свою лысую голову, может, податься в Кваркеронию к Мулле? Фигософ сделал его хингом.

Гут страшно распереживался.

— Смотри-ка, этот Мулле хингом стал, а я, Великий, — для меня Вы останетесь Великим навсегда! — без работы. Время выпихнуло меня в три шеи…

— Оно оттолкнет, оно и притянет, не становись сердитым. Побредем со мной в Квакеронию, будешь таскать тележку с вандарами, их скопилось много… Тяжко, Гут, тяжко, когда в тебе кипит История, а ты начинаешь уже бояться выплеснуть ее на вандары — так сильно она жжется, потому-то ищешь обо всем слова похолодней, а вот находишь ли…

Гут поднял уставшего Цытирика и понес его на руках, как ребенка.

— Давайте лучше побредем в Кеоркию. Давно я не был дома, все дела, проблемы, перекачки, спячки, а Кеоркия одна без меня. Вот сейчас оглянулся и что же: карк Мулле уже хинг, а я даже и не пастух совсем, а вообще незнамо кто! Мы же с ним вместе росли на противоположных берегах горного потока. Встретимся, бывало, и давай кидаться камнями… а потом и словами стали перекидываться. Он мне про свою новую знакомуху, а я ему про Хартинга, которого однажды видел у нас в Кеоркии в тумане на широкой полосе… А теперь он — хинг! Я ему кланяться должен, а у меня спина не согнется при встрече. Так что в Кваркеронию не пойдем — ну этого хинга Мулле — знаю я его. Ни разу камнем в меня не попал! Ну разве можно после этого на него надеяться? Нет, он нам не помощник.

В этот момент Чапа пребольно куснула Гута за ногу и, дружелюбно помахивая хвостом, спросила его прямо — с кем он.

— Гут, ну пошли, чего ты там? Нам Витю надо с тобой искать. Куда идти — я совсем уже не знаю. Пожухлый этот твой старикашка унынием пахнет, все правильные запахи мне отбил, следа не взять.

— Иди Чапа, иди куда глаза глядят. У нас так скворчи ходят и всегда добираются до цели.

— Эта собака мне давно уже страшно надоела, — утомленно сказал Цытирик. — Из-за нее я теряю ценные мысли. Прогони ее, Гут, а если сможешь — убей!

Гут наклонился к Чапе и тихо шепнул:

— Чапа, беги отсюда. Ты — хорошая собака и сама все понимаешь.

— А ты? — так же тихо шепнула ему в ответ собака.

— Я не волен, я — невольник. Но мне все равно хорошо с Великим Цытириком. Только вот никак не могу смириться, что Мулле стал хингом. Если случайно встретишь его, передай, чтобы не ждал, что я буду ему кланяться.

Гут поискал на дороге камень и ударил на нему ногой в противоположную от Чапы сторону. Чапа метнулась прочь и пропала в сиреневой дали.

— Надо же — не попал, убежала. Ну что ты будешь с ней делать, с этой собакой!

— А чего ей не убежать, если ты ее отпустил, — насмешливо сказал Цытирик, вглядываясь в черное лицо Гута. — Ну почему ты такой, Гут?

— О не гневайтесь, Великий, мне всех жалко. Я изо всех сил борюсь с этим ужасным недостатком, но кто-то держит меня на прицеле и мешает быть равнодушным.

У каждого своя роль в Истории, — понимающе вздохнул Цытирик. — Ничего, я тебя подкрашу и усилю своим рэнем.

— Не надо, пусть я буду слабым, какой есть. Раплет — вот кто сильная фигура. Усиливайте его — ему это очень понравится.

— Не обольщайся насчет себя, Гут. Уж не думаешь ли ты, что добрым быть лучше, чем недобрым?

— Я не обольщаюсь — я совсем и не добрый, а просто такой, как есть, и ничего не могу с собой поделать. Теперь мне даже не хочется идти в Кеоркию — боюсь, не выдержу, распадусь от жалости на части, когда увижу ее вблизи. Мне хорошо быть только служкой — там я становлюсь, как все, спокоен и упрям. И только сквозь тонкие щели глаз, когда щурюсь, у меня иногда вытекают слезы, но это такая малость, что даже строгий Хартинг смотрит на это сквозь пальцы. «В пределах допуска!» — вот что он говорит.

— Так не направить ли нам свои стопы и не толкнуться ли снова к Хартингу в его бесконечность? Там в тишине и спокойствии я сработаю мои последние вандары, а ты пройдешь проверку как новенький.