Эмма Выгодская - Алжирский пленник (Необыкновенные приключения испанского солдата Сервантеса, автора «Дон-Кихота»)

— Стихи? — оживился Лопе. — Прочти нам стихи, это хорошо.

Мигель прочёл. Лопе задумался.

— Я никогда не умел так складно построить размер и рифму, — сказал Лопе. — Ты учился, это видно, и это нам нужно. То, что ты прочёл, можно бы прекрасно разыграть в виде сцены между пастухами и пастушками…

Лопе де Руэда помолчал. Морщинки разбежались от носа, лотом опять собрались.

— Можно будет взять тебя, — решительно сказал Лопе. — Только в телеге у нас места нет. Как тебя зовут?

— Мигель Сервантес, сын Родриго Сервантеса.

— Так вот, Мигель, поезжай с нами, но только сам найди, на чём тебе ехать.

— На осле! — пискнул Пабло.

— Я достану коня, — сказал Мигель, обращаясь к Лопе.

— Ого! — обрадовался Бенито. — Слышишь, Пабло? Да это настоящий дворянин, кабальеро. [2] Кабальеро — конный воин, рыцарь. Наденем ему настоящие доспехи! Шлем и латы!

— Оставьте его в покое! — сказал Лопе. — А ты, Мигель, помни: если хочешь ехать с нами, привыкай ко всему. Знай, что бродячему актёру часто приходится мёрзнуть без плаща, спать на сене, обедать на лошадиной попоне. Вино ему мерят драхмами, хлеб — унциями, а голод — четвертями. Мы выступаем завтра, в шесть утра. Подумай ещё раз, и если решишься, ищи нас завтра на восходе солнца за южными воротами, на втором повороте Толедской дороги. А теперь ступай, занимайся своими делами, а мы займёмся своими.

— Как сказать отцу? — Мигель долго ворочался без сна на постели. — Бедный отец! Придётся уйти, ничего не сказав.

Мигель вскочил. Кое-как одевшись, он тихонько прошёл в конюшню. Худой отцовский конь Лардо, точно понимая, посмотрел на него влажными глазами. Мигель осторожно вывел коня, вздрагивая от постукивания копыт по плитам двора. Так, неосёдланным, он провёл Пардо по сонным улицам до пустынного переулка за церковкой Санта-Крус, здесь наскоро оседлал его и, не оглядываясь, поскакал к Капуцинским воротам и дальше, за ворота, по Толедской дороге.

В это утро старый Родриго Сервантес долго натягивал вытертый камзол, оправлял пожелтевший от стирки сборчатый воротник. Он витиевато, крупными буквами, писал прошение ректору, отцу Онофрио.

В девять часов, не спрашивая о Мигеле, Родриго Сервантес надел плащ и степенным шагом направился в университет.

В сонном, старом городе Алькала все знали высокую, слегка сутулую фигуру бедного идальго. Каждый день, около полудня, в тщательно вычищенном порыжевшем плаще, в старинной широкополой чёрной шляпе, с чётками и шпагой у пояса, дон Родриго медленно проходил по Калье-Майор, главной улице города. Церемонно и вежливо кланяясь знакомым, иногда останавливаясь для неторопливой беседы, дон Родриго гулял по теневой стороне до двух часов.

Если дома был обед, ровно в два дон Родриго шёл домой подкрепиться. Если обеда не было, дон Родриго и так, с пустым желудком, отправлялся на обход своих немногочисленных больных. У постели больного он не спеша садился, вынимал табакерку и выслушивал жалобы. Потом смотрел язык, качал головой, ставил баяки и пускал кровь. Если пациент был серьёзно болен, дон Родриго давал ему кусочек гренадского чудодейственного корня. Если совсем плох, он посылал к нему духовника.

Родриго Сервантес был горд и беден — так же горд и так же беден, как другие нищие идальго старого города Алькала. Но дон Родриго не гнушался работой — у него была большая семья.

Донья Леонора и дочери, Андреа и Луиса, целый день работали дома и на огороде, стирали, шили, сажали капусту, пололи гряды.

Но, выходя на солнце, донья Леонора прикрывалась вуалью — жене идальго неприлично было загореть, как простой крестьянке.

Когда дону Родриго удавалось вылечить кого-нибудь из своих больных, у его семьи была говядина. Но чаще они ели пустую похлёбку, без мяса.

И всё же, гуляя вечером по Калье-Майор, дон Родриго ковырял зубочисткой во рту, словно после сытного обеда, и, медленно — идальго не подобает торопиться — проходя по площади, приветливо и церемонно раскланивался с друзьями.

Сегодня старый идальго был особенно серьёзен.

Старший сын его, Родриго, уехал во Фландрию биться в войсках его величества. Младший, Мигель, должен остаться с ним, в Алькала. Мигель любит книги и поэзию. С ранних лет он жадно читает каждый печатный лоскуток, подобранный на улице. Сеньор Лопес де Ойос, первый его учитель, постоянно твердил, что у Мигеля необыкновенные способности к наукам. Он будет учёным, знаменитым теологом [3] Теология — богословие. или стихотворцем.

В приёмной старого Алькалского университета было пусто. На белых лепных стенах висели портреты отличившихся студентов — безбородые лица, похожие одно на другое. В приоткрытую дверь виднелся тёмный лощёный пол длинного коридора. Там было тихо, как и в приёмной: день был предпраздничный, занятий в университете не было, и все его семь тысяч студентов слонялись по улицам.

Осторожные, мягкие шаги послышались за дверью, и в приёмную вошёл немолодой, полный, красивый человек в богатой тёмно-лиловой сутане.

— Преподобный отец! — шагнул вперёд дон Родриго. — Осмеливаюсь явиться к вашей милости с просьбой о сыне моём, Мигеле Сервантесе…

Ректор снисходительно наклонил голову.

— С ранних лет сын мой проявляет великую склонность к наукам, изучает творения отцов церкви и латинских поэтов и сам сочиняет эклоги и поэмы. Но по бедственному положению моему я не могу оплатить его пребывание в стенах благочестивого, вверенного вашему преподобию университета…

Лицо ректора приняло выражение вежливой скуки.

— Прошу, считаясь с подвигами древнего рода нашего, Сааведра, и неоценимыми услугами, оказанными предками нашими отечеству при изгнании неверных, осаде Гренады, Севильи и Лохи…

Он протягивал ректору свою бумагу. Отец Онофрио не слушал.

— Бумага? — перебил он. — От кого?

— Я сам, ваше преподобие, — смутился дон Родриго, — сам изложил главнейшие заслуги и причины…

Ректор скользнул глазами по начальным строчкам, потом перевёл их на самого дона Родриго. Дон Родриго весь съёжился. Ему казалось, что ректор видит каждую заплатку на его плаще, вытертые нитки на камзоле, рыжие пятна на шляпе, вздрагивающей в его руке.

— Дорогой сеньор! — учтиво сказал ректор. — Отечество и святая церковь наша, покровительствующие всякой учёности, рады были бы оценить заслуги вашего достойного рода и принять его отпрыск под своё крыло. Но, увы, университет беден! — Ректор развёл холёными руками. — Наш прославленный университет беден! Стены его неспособны вместить потомков всех испанских воинов, даже наиболее отличившихся в борьбе с неверными. Попытайтесь направить вашего сына по другой стезе, не менее приличествующей вашей гордости и более соответствующей, — голос ректора дрогнул насмешкой, — более соответствующей вашим доходам.