Эмма Выгодская - Алжирский пленник (Необыкновенные приключения испанского солдата Сервантеса, автора «Дон-Кихота»)

— Я вам не позволю! Вы ответите за это! — крикнул Сервантес.

— Пускай ваша милость идёт к чёрту! — озлился Педро. — Не мешайтесь не в свои дела.

Он замахнулся на Сервантеса суповой ложкой.

— Как вы смеете? — Сервантес схватился за пояс слева… И медленно опустил руку.

Смех раздался за его спиной.

— Он хватается за меч, глядите! — хохотала толстая старуха Гутьеррес, прикрыв рот передником.

— Он воображает себя в бою под Лепанто!

Обе дочки Педро громко смеялись. Какой он смешной, этот полупомешанный сборщик!

— Вы, как тот рыцарь в книге, которую вы сами не похвалили, ваша милость, — сказала старшая дочка. — Зачем вы берёте на себя заботу о чужих делах?

Сервантес опустил голову и побрёл из дома Педро.

Да, он забыл, что он давно уже не солдат, что его старый солдатский меч уже не болтается у него на боку, а висит, ржавея, на стене в его комнатке в Севилье.

Мигель неохотно ходил по дворам остаток дня, неохотно собирал деньги и выслушивал жалобы. В пятом часу он выехал из деревни. Она была последней на его пути: он возвращался в Севилью.

Холодный ветер дул ему прямо в лицо. Злая зима стояла в Андалузии. Голая равнина была мертва, деревья обнажены и унылы.

Они смеялись над ним! Сервантес теснее закутался в плащ. Он был им смешон, старый лепантский солдат! Его рассказы о подвигах в плену они принимали за басни.

Да, злая зима стояла в Андалузии и пригибала к земле голые заросли виноградных лоз. Летом они гнулись от прозрачных зелёно-золотых гроздьев, а теперь голы и сухи.

Седьмой уже год он ездит, скитаясь из села в село… Как много он видел за эти семь лет! Голый камень крестьянских домов, дворы, устланные соломой, нищие крестьяне, пастухи, тощие мулы, гостиницы, постоялые дворы, богачи, монахи… Как трудно собирать с крестьян деньги, спорить с чиновниками, отстаивать бедняков! Как трудно давать отчёт, подбирать бумаги! Король так жаден и нетерпелив, и королевские казначеи не любят ждать.

Сервантес ещё ниже согнулся на своём муле, под резким ветром. Этот год всё же лучше других: за первую половину всю нужную сумму удалось собрать в срок. Знакомый купец, Ферейре де Лима, взялся свезти деньги в Мадрид. Только бы Ферейре внёс их вовремя в казну!

Голубые и белые дома Севильи уже виднелись вдали. Сервантес проехал Трианой, грязным цыганским предместьем, въехал на крутой мостик. Девочка-цыганка стояла на мосту. В воде Мигель видел отражение своё и мула; ноги у мула вытягивались; искажённые речной зыбью, они казались непомерно длинными, шея изогнулась; мул походил в отражении на сказочного коня из рыцарской повести. И сам Мигель казался непомерно длинным, как рыцарь в вооружении, и кожаная сума сборщика походила на щит. Рыцарь печального образа отразился в воде. Цыганка смотрела на них. Она улыбалась. Даже эта девочка смеётся над ним! Мигель дёрнул за поводья. Мул съехал с моста и затрусил по белой севильской улице.

Когда Сервантес вошёл к себе в дом, было уже почти темно. Дверь была не прикрыта. В слабом свете Мигель увидел, что кантарела, углубление в очаге, куда Каталина ставила свой кувшин с водой, пуста, а кувшин валяется на краю очага.

Сервантес прошёл в комнату. Разбросанные рукописи, сдвинутая мебель. Убогая кровать на колёсах резко отодвинута от стены, и даже половицы кое-где приподняты в беспорядочной суматохе обыска.

Из крайней комнаты вышла бледная Каталина.

Случилось самое худшее, чего он мог бояться.

Купец Ферейре де Лима неожиданно обанкротился, не внёс в казну посланных с ним денег, и всю сумму — семь с половиной тысяч реалов — теперь требовали с Сервантеса. Предстоял судебный процесс, допросы, вызовы к коррехидору, в ауденцию — вся бесконечная волокита испанского суда.

Родина нашла убежище для Сервантеса, такое же верное, как подземелье паши в Алжире.

В маленьком городке Ламанчи, в Аргамасилье, в крайней камере белой одноэтажной городской тюрьмы, за решётчатым окном надолго поселился бедный, никому не известный узник.

Жители Аргамасильи ничего не слыхали о нём. Они не знали, что этот узник сделает известным всему свету имя их ничем не примечательной страны Ламанчи.

Узник не просил у тюремщика ни чёток для молитвы, ни табаку. Он не вступал в разговоры, не беспокоил попытками бегства.

Узник просил только бумаги и перьев. С утра до вечера он сидел и писал.

— Кто сидит у тебя в крайней камере, Басилио? — иногда спрашивали у тюремщика.

— Мигель Сервантес, отставной солдат. В молодости, говорят, был поэтом. Всё сидит и пишет, должно быть, стихи.

Сервантес писал не стихи. Время для стихов прошло. Сервантес писал о полоумном идальго, который ошибся веком.

Бедный идальго начитался книг, историй, редкостных и необыкновенных, полных неожиданностей и удивительных приключений. Он поверил в заколдованные замки и в чудовищ, в честь паладина и в верность оруженосца. Он назвался рыцарем и в Испанию короля Филиппа выехал биться за право и справедливость.

Удивительные вещи происходили с рыцарем.

Он сшибал головы волшебникам в заколдованном замке, а хозяин постоялого двора требовал с него денег за пролитое вино и продырявленные бурдюки.

Он освобождал каторжников, идущих на галеры, а каторжники благодарили его пинками и проклятиями.

Он скитался, как Амадис, в скалистой пустыне и сочинял стихи во славу своей дамы, Дульцинеи Тобосской, а Дульцинея рвала на клочки его витиеватые, возвышенные письма.

Рыцарь кидался в самые отчаянные битвы, пускался без страха в самые невероятные приключения и в ожидании славы и человеческого признания ночевал, избитый и голодный, весь в синяках, на чердаке, на лошадиной попоне.

Его избивали купцы и странствующие комедианты, ему продавливали рёбра и выбивали зубы, но странствующий рыцарь ни за что не хотел расстаться со своим рыцарством и с правом на приключения.

Избитый и окровавленный, в пыли, без коренных зубов, потеряв Россинанта, он лежал на земле и беседовал с верным оруженосцем.

Голос рыцаря печального образа звучал в темнице Сервантеса:

— И ещё скажу тебе, Санчо, душа моя болит оттого, что я избрал себе профессию странствующего рыцаря в столь отвратительный век, как тот, в котором мы живём.

— Вы правы, ваша милость, но, клянусь честью бедного человека, мне сейчас больше нужны припарки, чем разговоры…

И Санчо вздыхал, потому что оруженосцы странствующих рыцарей подвержены «великому голоду и злоключениям и ещё многим другим вещам, которые лучше чувствуются, чем говорятся».