Александр Немировский - Я — легионер. Рассказы

Вот уже рядом стены, грозные и молчаливые. Гераклион знал каждую их выемку, каждую неровность. Вот на этой плите высечена «альфа» — знак каменотёса, жившего двести лет назад. С неё, с этой «альфы», и начался Херсонес, город Гераклиона. Здесь прошло его детство. Здесь он принял присягу. Её слова, высеченные на белом мраморе, лежавшем в центре города, казалось, ничем не отличались от тысячи других слов. Но теперь, когда Гераклион побывал в стане варваров, когда он столкнулся лицом к лицу с чуждой жизнью, слова «отечество» и «демократия» становились бесконечно дорогими. Не было в мире ничего дороже их.

Гераклиона подобрали на рассвете у городской стены. Ко рву тянулся кровавый след. Когда в спину эфеба [28] Эфéб — юноша, достигший совершеннолетия, обучавшийся военному делу и посещавший школу философов и учителей ораторского искусства. вонзилась остроконечная скифская стрела, он ещё нашёл в себя силы, чтобы добраться до стены. Казалось, он хотел умереть, прикоснувшись к ней, как к святыне.

Двое эфебов бережно подняли тело, положили его на щит и понесли через главные ворота мимо казармы, восходящего ступенями театра, монетного двора к агоре, [29] Агорá — рыночная площадь и место народных собраний в греческих городах. где находился сверкающий белизною камень присяги. Эфебы опустили щит. Лицо Гераклиона ещё хранило следы той решимости, которую ему дала Дева.

Всего лишь семь дней назад Гераклион стоял у этого камня. И в торжественной тишине звучал его голос: «Клянусь Зевсом, Землёй, Солнцем, Девой, богами и богиням олимпийскими и героями, владеющими городом и землёй, укреплениями херсонеситов, что я буду единомыслен о спасении и свободе города…» [30] Это подлинные слова присяги, начертанной на мраморном столбе в начале III в. до н. э. А теперь он лежал у камня, безмолвный и неподвижный. Его окружала толпа, в скорбном молчании над ним склонилась мать. Агасикл, красноречивейший из смертных, с возвышения для ораторов говорил о его жизни и о его подвиге:

— Посмотрите на плиты, из которых сложены стены нашего города. Они вырублены из гор Таврики, [31] Тáврика — древнее название Крыма. а не привезены из-за моря, откуда прибыли наши предки. Двести лет эти стены охраняют нашу демократию и наш образ жизни. И мы, живущие за этими стенами, по праву называем Херсонес своей родиной. Наша жизнь и наша смерть принадлежат ей, трижды любимой. Гераклион, сын Аполлодора, предпочёл умереть, но не принести несчастье своему городу. Он завёл врагов в ловушку, и они погибли все до одного. Совет решил почтить юношу, отличившегося доблестью, и приказал захоронить его у стены, на том месте, где он пал. Пусть искуснейший из живописцев изобразит на погребальной плите Гераклиона таким, каким мы его помним.

Гул одобрения прокатился по агоре. Шум голосов сливался с рокотом волн. Море в то утро было особенно бурным. Словно и оно не могло успокоиться после тревожной ночи.

— Хайре!

Сократ — это был он — не поднял головы. Делая пальцами какие-то странные движения, словно щупая невидимую материю, философ бормотал:

— Нет, я этого себе не прощу, не прощу…

— О чём ты? — спросил человек, приветствовавший Сократа. Это был школьный учитель Клеарх, сосед Сократа.

Сократ обернулся. Глаза у него голубовато-серые, как у младенца. И вообще что-то детское чувствовалось во всём его облике, несмотря на морщины, глубоко избороздившие шишковатый лоб.

— Что же ты молчишь?

— А что мне оказать? Наша армия разбита в Сицилии. Тысячи воинов взяты в плен и брошены в Сиракузские каменоломни. А скольким вóроны выклевали глаза! Я этого себе не прощу.

— Не простишь? Но при чём тут ты? Вот если бы ты был стратегом, как Алкивиад или Никий…

— Нет, я не стратег, — оказал Сократ. — В Сицилию меня не послали. Но я был в лесу.

— В каком лесу?

— В дубовой роще под Кифероном, сразу за Фрией. [32] Местность в окрестностях Афин. Там это началось.

— При чём тут лес и Киферон? Ведь несчастье произошло в Сицилии.

— В Сицилии, — согласился Сократ. — Но ведь яблоня не сразу приносит плоды. И горный ручеёк долго петляет меж скал, пока не превратится в бурный поток. И обман подобен снежной лавине, сметающей всё живое. Он начинается с малого.

— Это мудрые слова. Но всё же я не понимаю, к чему ты клонишь.

— Каждый сам себе судья, — сказал Сократ, — но чтобы суд над самим собой был справедлив, нужны свидетели. Они, как бронзовое зеркало, позволяют посмотреть на себя со стороны.

— Хорошо, Сократ, я буду бронзовым зеркалом, если конечно, твой рассказ не слишком долог. Давай пройдёмся. Под платанами, сторожащими дорогу, больше тени.

— В тот год ещё жил Перикл, и дом его был открыт для меня в любое время дня и ночи. Даже моя жена Ксантиппа не очень ворчала, если я возвращался к утру, еле волоча ноги. Ей льстило, что сам Перикл считает меня другом и возлежит рядом со мною за пиршественным столом. В доме Перикла я и встретил юношу Алкивиада. На правах опекуна Перикл принимал в нём большое участие. Помню, как сейчас, Алкивиад стоит у стола и просит Перикла, чтобы тот отпустил его на охоту. Перикл и слышать не хочет. Юнец упрашивает, умоляет, настаивает. Дурной у меня характер. Заслышу спор — словно кто-то тянет меня за язык. Я вмешался и произнёс речь в защиту охоты как школы мужества. И Перикл уступил. Он был великолепным оратором и ценил красноречие других. Мне же пришлось сопровождать охотников. Я и сам понимал, как опасна охота на вепря. Она оказалась опаснее, чем я думал. Алкивиаду тогда было четырнадцать. И красив он был как Аполлон. И конь, несущий его, был непохож ни на одного из коней под охотниками — белый как молоко и лишь на лбу чёрное пятно. Золотая уздечка в руках у всадника казалась брызгами солнца, стёр раздувал шафранно-красную накидку, покрывавшую плечи Алкивиада. Не скрою, я любовался своим учеником, как совершеннейшим творением природы. Боги дали ему красоту, которой я лишён.

— Лучше бы они наградили его твоим умом! — перебил Сократа Клеарх.

— Ночь мы провели во Фрие, а наутро поскакали к дубняку. Охотничьей снастью навьючили мулов. За нами псари вели свору. Тут были и узкомордые псы с длинной рыжей шерстью — локридской породы, и толстолапые лаконские волкодавы. Отрывистый лай будоражил кровь. Свора почуяла зверя и подняла его. Мы спешились и залегли. Рядом со мною был Алкивиад, а в трех шагах — ловчий, раб Перикла, скиф или фракиец, настоящий великан.

— Скифы хорошие охотники. Никто лучше них не стреляет из лука.