Федор Гладков - Максим Горький - мой учитель

День был промозглый, пегий, грузный, суровый. Бурое небо давило на город, и он непроглядно туманился, распластанный, казарменный, жутко-огромный и грохотал грузовиками. Нева была еще забита льдом, но он уже дрожал в судорогах, был старый, грязно-зеленый и грозный.

У мостов вода уже бурлила черными полыньями в водоворотах. И весь город упруго и буйно дрожал, нервно волновался шинельно-серыми толпами, невидимыми оркестрами и странной стихийной стремительностью пепельных человеческих масс. Было такое ощущение, что этот огромный город накануне был охвачен необъятным пожаром, а теперь - всюду дым, пепелища, и люди еще переживают эту пожарную лихорадку.

В редакции "Летописи" - нутряная тишина и успокоенный электрический свет. А. Н. Тихонов ввел меня в уютную темную комнату. Матово-зеленый абажур мерцал скрытым фосфорическим сиянием и будто совсем не освещал комнаты. Да, моя рукопись принята и будет напечатана в одной из очередных книжек "Летописи". Алексей Максимович? Но его трудно увидеть - он очень занят.

Впрочем, меня он примет. Завтра к часу дня он будет ждать меня.

В назначенный час я был уже на Кронверкском. Огромный серый пятиэтажный дом. Тяжелые дубовые двери подъезда. Робко борюсь с дверью и не могу осилить.

Заперты? Не могу найти кнопки звонка. Иду в ворота, во двор. Обычный гулкий двор - колодец в отвесных утесах высоченных стен. Навстречу идет старушка - должно быть, няня.

- Скажите, бабушка, как пройти к Алексею Максимовичу Пешкову?

Сморщенное лицо ее в недоумении.

- Пешкова? Такого нет здесь... не знаю... не слышала...

- Как не слышали, бабушка! Он живет здесь. Ну, Горький - как же вы не знаете?

Лицо вспыхнуло, в глазах - искорки, морщинки молодеют.

- Ну, батюшка, так бы и сказал. А то - Пешков. Вон он - на пятом этаже. Да вы бы с парадного. Чего же вы со двора-то?

- Заперто парадное.

- Неужто? Да ведь оно, кажись, никогда не запирается. Ну, что сделаешь...

Она берет меня под руку, ласково ведет несколько шагов и указывает ка одну из открытых дверей.

- Идите, сынок, черным ходом... Прямо - ка пятый. Там он и есть. Идите смелее.

Милая старушка! Она меня ободряет: должно быть, лицо мое было тревожным и паническим.

Я очень долго поднимался по грязной черной лестнице - очень часто останавливался от волнения. Горький, Горький неужели я сейчас увижу Горького?

Я постучал в дверь, и она сразу же распахнулась Кухня. Что-то трещит на сковородке и клокочет в пару и дыме. На пороге - хорошенькая, чистоплотная, кокетливая горничная в белом фартучке. В глазах недоумение и раздражение. У плиты - кухарка, с опухшим, злым лицом Чувствую себя нелепо.

- Вам - что? - крикливо и подозрительно спрашивает горничная.

- Я - к Алексею Максимовичу.

Она порывисто становится ко мне боком, и мне кажется, что она презрительно фыркает. Хочет затворить дверь

- Он не принимает.

- Нет, он меня примет. Он назначил мне свидание в час.

Доложите, что пришел такой-то.

Она несколько раз оглядывает меня с ног до головы и обратно: должно быть, мой костюм не внушает ей доверия. Колеблется и нерешительно приглашает войти.

- Снимите ваши калоши.

Это было кстати: я хотел идти вслед за ней в грязных, растрепанных калошах.

- Извините, пожалуйста.

Она весело смеется: очевидно, я уморителен в ее глазах.

- Подождите! Куда же вы? Останьтесь здесь, я доложу.

- Опять - нехорошо. Растерянно смотрю на нее и не знаю, как держать себя. Она борется с хохотом и скрывается.

Кухарка злобно смотрит на меня и нелюдимо орудует около плиты. А я думаю: хорошо, что пришел с черного хода - вот увидел закулисные будни в квартире Горького.

Что же. все обычно, как во всякой кухне. Это действует на меня успокоительно.

Горничная отворяет дверь и, не входя в кухню, предупредительно и ласково приглашает:

- Входите, пожалуйста. Нет, нет, разденетесь там.

Я иду вслед за нею и сразу же робею. Царкет зеркалится, и от непривычки я опасаюсь поскользнуться.

Картины - целая картинная галерея, экзотические растения.

Что-то вроде длинного коридора. Вдали - открытая дверь, и я слепну от блеска на полу. Множество комнат по сторонам коридора. Богато же, черт возьми! В одной из комнат, в глубине, вижу женщину с распущенными пышными волосами. Что-то знакомое в лице. А, должно быть, Марья Федоровна... У раскрытой двери в блистающую светом комнату горничная останавливается.

- Разденьтесь. Позвольте, пожалуйста.

Она услужливо хочет помочь мне, но я сконфуженно и растерянно, почти в ужасе, уклоняюсь от ее услуг.

В глазах ее дрожит смех.

Через эту блистающую комнату, богатую и благоухающую, в зелени, по диагонали иду вслед за горничной. Она отворяет дверь и остается распятой у косяка.

- Пожалуйте.

С трепетом, с замиранием сердца вхожу. Комната - большая почти пустая, и вдали, ближе к задней стене, под фотографиями и- большой картиной странника - грузный письменный стол в -свалке бумаг и книг, а за столом он. Да, да, конечно, - он, Горький. Бледное лицо, короткие волосы (как не идут к нему эти короткие волосы!), тужурка и белый воротничок в крошечном отвороте тужурки. Да, это его лицо: этот утиный нос, глаза странно-утомленные и бесцветные, жидкие клочковатые усы. Он в упор смотрит на меня издали, немного сурово и неприветливо, и неуклюже встает. Встает и идет мне навстречу.

- Здравствуйте, здравствуйте...

Протягивает широкую ладонь, и мне кажется, что рука его очень длинна и тяжела, а сам он кажется очень высоким и костистым.

- Да-с!.. Да-с!.. Садитесь... Да-с!.. Да-с!..

А я дрожу и никак не могу овладеть собою. И вдруг с ужасом чувствую, что не знаю, о чем мне говорить с ним. Я очарованно смотрю на это бесконечно дорогое лицо, на эту руку, написавшую "Фому Гордеева", - на руку, которая нервно хватает усы, волосы и елозит по бумагам на столе, смотрю и замираю от бессилия произнести слово.

Не знаю, о чем говорить - пустота в голове. Чувствую, что сейчас провалюсь, а он встанет и скажет: зачем же вы пришли, когда вам нечего сказать мне?

- Да-с, да-с...

И я вижу, что он сам затрудняется начать разговор со мною.

- Ну-с, так как же у вас там... на Кубани?.. Как встречена революция?..

Я сбивчиво, волнуясь, рассказываю ему о событиях в станицах. Он внимательно слушает, смотрит мимо меня.

А я изучаю все мельчайшие черты его лица. Глаза затуманены, грустны, усталы, лицо - болезненно-бледное, губы - мясистые и почти не покрываются усами. Вероятно, я сказал что-то забавное: он слабо улыбается, и в глазах вспыхивают огоньки.

- Да, да... Все совершилось удивительно... Какой размах и какая дисциплинированность масс! Вот были грандиозные похороны жертв революции на Марсовом поле. Сотни тысяч народу, и никаких эксцессов. Порядок был изумительный. А эти народные суды, где заседают рабочие и работницы... Как все мудро, какое сознание ответственности...