Федор Гладков - Максим Горький - мой учитель

И все почему-то устало и задумчиво смотрит мимо меня. Я спохватываюсь думаю, что он тяготится мною.

- Алексей Максимович, я боюсь, что я сильно помешал вам...

- Нет, нет... посидите...

А сам нервно елозит по рукописи. Характерный почерк, измазанный синим карандашом.

- Вы непременно сходите на заседание Совета рабочих и солдатских депутатов. Я дам вам записку... Да, ваша повесть... Она будет напечатана через книжку, в мае - июне...

Есть в ней места очень трогательные.

И в голосе почему-то тихая и грусть и раздумье.

- Но вот в чем дело, мой друг. Все-таки скучно, как-то... скучно... Бойтесь прежде всего этой скуки. Вещь должна быть в движении - она должна волновать. У вас есть все возможности для этого. Вот теперь настали времена... У вас там - бушующее море. Изображайте все это немедленно. Мы сейчас начинаем издавать социал-демократическую газету "Новая жизнь". Присылайте все ваши очерки нам. Не переставайте набивать руку каждый день. Ведь я вас очень давно знаю... Кажется, еще с Капри?

- Нет, раньше, Алексей Максимович, - еще с Кореиза.

- Ах, да, да... помню, помню... Как же... Можно сказать, старинные знакомые...

И опять улыбается, и в этой улыбке трепещет что-то юное и лукавое.

- Да, так вот-с... никогда не надо писать скучно...

Какую радость может возвестить ваш герой? Побольше напряжения, четкости... чтобы верно и метко... Всякая скука - от уныния....

Он крепко пожал мне руку и, обняв, пошел со мной к двери., В блистающей комнате он оторвался от меня, опять пожал мне руку и остановился, высокий, стройный, пристальный. В соседней комнате, в гуще зелени, я опять увидел ту самую женщину, которую видел в одной из комнат. Она сидела с каким-то интеллигентом, очень похожим на Бунина.

Я оглянулся у двери в коридор. Горький почему-то размашисто поднял правую "руку и манерно, по-актерски пропел с непонятным вызовом и озорством в лице:

- Ммое ппоч-те-эние!..

Я растерялся и остановился пораженный. Что такое?

Он издевается надо мною?

У вешалки, когда я снял с крючка пальто, он внезапно очутился около меня и стал помогать мне одеваться.

А я бился, чтобы освободиться от его убийственной услуги.

Он ласково дружески улыбался и опять взял меня под руку.

- Вы куда же? Вот выход... на парадную...

- Нет, я - через кухню: я там оставил калоши.

- А-а, ну, валяйте, валяйте...

Явилась горничная, и я пошел вместе с нею. А он все стоял в дверях и смотрел вслед.

Этой встречей с Горьким я жил очень долго. В этой встрече не было, ничего необыкновенного. Мне даже и поговорить-то с ним не пришлось как следует - вероятно, от робости, от провинциальной беспомощности, а может быть, потому, что я боялся говорить с ним, потому что чрезмерно идеализировал его. Мой язык прилипал к гортани, и я, потрясенный, лепетал только чепуху. Теперь-то я, конечно, совсем иначе держал бы себя... Черта с два!..

Октябрьская революция и гражданская война оборвали нашу связь. И только уже здесь, в Москве, после "Цемента", я опять крепко связался с ним перепиской, и эта переписка для меня по-прежнему, а может быть, еще глубже и сильнее дает чувствовать всю силу и огромное значение его личности как великого художника и необыкновенного учителя.

1928