Юрий Яковлев - Страсти по четырем девочкам

Мои спутники стали рассуждать, строить догадки:

- Красивое слово "блокада".

Наверно, слетело с плаката?

- А может быть, в мире есть остров "Блокада"?

- А может быть, это названье фрегата?

- А может, тайфун с катастрофой кровавой?

- А может быть, имя девчонки кудрявой?..

Я понял, что на сцену моего Театра должен выйти персонаж, который лучше других объяснит сегодняшним людям, что такое "блокада". Передо мной в сознании прошла целая галерея блокадных образов: старушек с пергаментными лицами, парней, заросших щетиной и сгорбленных, как старцы, женщин с жертвенностью во взгляде, стариков, полуживых-полумертвых. Они прошли перед моими глазами, и каждый произносил посиневшими губами: "Я и есть блокада". Но я выбрал другой образ, который был ближе мне.

Я вспомнил о девчонках, вчерашних школьницах, которые стали бойцами, солдатами и вместе с нами, мужчинами, очутились около зенитных орудий, чтобы защитить родной город от воздушных налетов. Их нежные лица еще не успели огрубеть от солдатской жизни. Девочки-солдаты еще не совсем отвыкли от дома и во сне жаловались маме на трудную жизнь. А потом шли на пост. Недоедали, недосыпали. Бедные мои!

Это им я посвятил стихи:

Пройдут года, и вот однажды вечером

Вдруг спросит дочка, перестав играть:

"А верно, мама, ты была ефрейтором

И не боялась из ружья стрелять?"

Ты дочку приласкаешь и пригреешь,

Посадишь на колени и тогда

Расскажешь ей про нашу батарею,

Про всех про нас, про трудные года.

Расскажешь ей, как мерзла на разведке,

Как исправляла линию в метель.

Покажешь ей со звездочкой беретку

И старую, потертую шинель.

А дочка тихой и серьезной станет,

Потертые погоны теребя,

И вдруг пилотку на себя натянет,

Чтоб быть хоть чуть похожей на тебя.

Теперь эти девочки даже не мамы, а бабушки.

Но я призвал одну из своих боевых подруг в свой Театр, чтобы мои спутники из первых уст узнали, что означает страшное слово "блокада".

Девушка-зенитчица появилась в нашей мистерии в серебристой от мороза шинели, в каске с ремешком под подбородком. Из обрамленного инеем "окошка" подшлемника, щурясь от света, смотрели воспаленные глаза. Она, видимо, только что сменилась с поста, и льдинки на ресницах не успели растаять.

Блокада! Блокада! Блокада!

Погасли огни Ленинграда.

В снегу от разрывов воронки

Чернеют, как стаи вороньи.

Блокада. Блокада. Блокада.

У Нарвских ворот баррикада.

На фронт уходящие танки.

И с гробиком детские санки.

Блокада. Блокада. Блокада.

И голод, и ноги, как вата.

И смерть каждый день на пороге.

А в школе сегодня уроки.

Уроки с тетрадками, с мелом,

Уроки под страшным обстрелом.

Уроки, как вызов блокаде.

И выстрел... и кровь на тетради.

И тут девушка-зенитчица заторопилась: может быть, до нее долетел сигнал боевой тревоги. Она натянула шерстяной подшлемник, с которого успел стаять иней. Водрузила на маленькую голову тяжелую, гладкую, как полушарие, каску, поправила на онемевшем плече ремень винтовки и пошла на свою зенитную батарею, вмерзшую в землю сквера у Исаакиевского собора.

Ничего не изменилось, ничего не произошло с Пьеро и Арлекином, на то они и маски, а не живые лица. Одна маска продолжала улыбаться, другая по-прежнему хмурилась. Но я почувствовал, что внутри, под личинами масок, уже шла напряженная работа: страшный мир, о существовании которого они даже не догадывались, приблизился, коснулся их. И то, что всегда казалось им далекой историей, не имеющей к ним отношения, вдруг стало жесткой реальностью.

"И выстрел... и кровь на тетради".

Маски не изменились, однако в стихах, которые так весело, так озорно звучали в начале спектакля, произошли странные сдвиги. И вместо веселых разноцветных шаров возникли тяжелые, черные:

Тетрадка, тетрадка

В линеечку косую.

Одни примеры пишут,

А я войну рисую.

И смерть идет с косою

В линеечку косую.

Страница перевернулась. Знакомый простуженный голос как бы в подтверждение стихов произнес: "Бабушка умерла 25 января в 3 часа дня 1942 года".

Маски замерли. Окаменели.

В мой Театр не приходят художники и на огромных холстах не рисуют дома, скверы, улицы, храмы, вокзалы, хибары. Плотники не стучат молотками, не строят декорации. В моем театре - все настоящее, натуральное.

В Ленинграде на Васильевском острове всегда ветрено. Сечет дождь. Сыплет мокрый снег. Случаются наводнения. И плывет этот остров, как корабль: слева - Нева, справа - Невка, впереди - открытое море.

Как все это воспроизвести на сцене моего Театра?

Нет, мне не пришлось рисовать на холсте Вторую Линию Васильевского острова с невысокими, выкрашенными охрой домами, в одном из которых под номером "13" жила Таня Савичева. И не потребовалась сочная киноварь, чтобы изобразить отблеск пожара в четырех окнах первого этажа - в Таниных окнах. Дом в своем естестве возник на сцене моего Театра. Обшарпанный - такого и не нарисуешь, с мертвыми трубами временных печурок-"буржуек", как стволы орудий торчащими из окон. Рядом булочная, в подвале керосиновая лавка. Почему же не пахнет ни хлебом, ни керосином? Ни того, ни другого нет. Война. Блокада.

Скрипнула дверь - мы вошли в подъезд. Из глубины лестничной клетки в лицо пахнуло склепным холодом. Одна ступенька, вторая, третья... До первого этажа не так уж много ступенек. Но бабушка, когда была жива, поднималась очень медленно - для нее это была целая история - подняться к себе на первый этаж. Мы же взлетели на второй этаж стремительно. И перед нами возникла Танина комната:

Комната. Окно зачеркнуто крест-накрест,

Чтоб стекло от взрыва уберечь.

Холодно. Как будто двери настежь.

Мертвая, нетопленая печь.

Память собирает все в копилку:

Инеем покрыто полстены.

Превратилась в тусклую коптилку

Электрификация страны.

Когда мы вошли в комнату, Таня даже не оглянулась. Она в больших валенках с чужой ноги. Длинный ватник до колен и платок, завязанный за спиной крест-накрест. Бледное лицо. Обветренные губы, руки в варежках. А движения медленные, словно каждое стоит неимоверных усилий. Ах, как она напоминала тот серый опавший листок на снегу! И только глаза, смотрящие из-под платка, - живые. Когда Таня заговорила, стало понятно, кому принадлежит хрипловатый, простуженный голос.

Коптилка - мой фонарик.

Лица не различишь.

Да здравствует сухарик!

Но он мне снится лишь.

Ни маковой росинки.

Зато дают бурду.

И плавают крупинки

В тарелке, как в пруду.

Таня безразлично посмотрела на нас, словно не верила в нашу реальность. И сказала, неизвестно к кому обращаясь:

- А куропатка в день съедает всего 22 грамма. Счастливая.

Мы сперва не поняли, в чем счастье куропатки. И причем здесь вообще куропатка. А Таня подошла к столу и склонилась над тетрадкой, над той самой тетрадкой, которая в начале спектакля появилась у моих помощников.