Юрий Яковлев - Страсти по четырем девочкам

Я - Снежинка.

Я - маленький атом.

Я ложусь на крыльцо

И на каски солдатам.

Где начало мое - там конец.

Я в окно залетаю, как глупый птенец.

Я к тебе залетела в окно слуховое,

Принесла с собой запахи воска и хвои.

И рождественской елки свеченье

Я тебе принесла в заточенье.

Я одна, но почувствуй

Нас много до жути.

Опускается снег на большом парашюте

И земли не коснувшись,

Все кружится, кружится.

Я - Снежинка.

Я белое кружевце.

Снежинка недолговечна, как нечаянная радость. Она растаяла, исчезла, но, видимо, белая резная звездочка сохранилась в сознании Анны.

От холодной звездочки почему-то исходило тепло. И Анна снова закружилась в танце, а потом подплыла к Пьеро и спросила:

- Почему ты такой хмурый? Ты, наверно, еврей и боишься фашистов?

- И вовсе я не хмурый, - выдавил из себя Пьеро.

И тут взгляд Анны упал на Арлекина:

- Что ты улыбаешься? Ничего смешного нет.

- Да не улыбаюсь я! - запротестовал Арлекин, и я почувствовал, что ему очень хочется сорвать маску, но Анна схватила обоих за руки и втянула в свой танец.

Арлекин - теперь его штатная улыбка до ушей была как нельзя кстати воскликнул:

Ты собралась на бал?

Мы очень рады, Анна!

Ты слышишь, за стеной

Играет фортепьяно?

Сейчас зажгут огни,

И окна распахнутся.

Ты мне в глаза взгляни

Мои глаза смеются.

И Анна, поверив улыбке маски, ответила, танцуя:

Ах, музыка и смех воображенье дразнят.

Мне кажется, сейчас придет веселый

праздник!

Пьеро и Арлекин кружились в танце. Они не понимали, что этот танец был для Анны боем, который она давала безысходности заточения, а красота этого танца была красотой, спасающей мир.

Сколько раз в минуты отчаянья Анна разыгрывала в убежище спектакли, чтобы удержаться, не поддаться отчаянию. Выстоять! Это был ее подпольный Театр, Театр для самой себя. Сейчас на сцене этого Театра появился еще один персонаж - Праздник. Он, видимо, знал тайну убежища, поднялся на чердак, отворил дверь и предстал перед Анной в образе седого благообразного старичка в черном сюртуке, с котелком на голове. Острая бородка была вызывающе поднята, как бы прокладывала ему путь. В руках он держал хрупкую скрипочку и смычок.

Я - веселый праздник Пурим.

Посидим, побалагурим.

На столе такая штука

Фаршированная щука.

Как ледок хрустит маца.

Ламца-дрица-аца-ца!

Я - старинный праздник Пурим,

Прохожу сквозь стены тюрем.

Я - частица мироздания.

Я - улыбка состраданья,

Я - дающий отдых слезам,

День, прожитый под наркозом.

Хейби, Анна, встретим Пурим,

И лукаво глаз прищурим.

Старичок артистично положил скрипку на плечо, взмахнул прутиком смычка, словно подстегнул невидимых лошадей, и заиграл. Он играл в полную силу, не боясь, что с улицы услышат фашистские патрули. Играл как в мирное время. Анна и два ее кавалера - Пьеро и Арлекин - кружились в танце и, казалось, в самих масках произошли некоторые перемены: Арлекин улыбался шире, а Пьеро хмурился меньше. Вот какими они стали, "артисты драмкружка, освистанные школой".

А я отчетливо понял - в этот миг красота оказалась сильнее войны. Маленькая победа! Она вытеснила мрачные думы о том, что в любое мгновенье сюда могут нагрянуть фашисты. Страдание затихло, как затихает боль. Музыка заполняла чердак. Смычок взлетал и опускался, едва касаясь струн, словно они обжигали. Дети кружились в танце. Маски стали карнавальными масками...

И вдруг в такт мелодии послышались далекие удары - шаги. Маленький праздник - островок мира среди большой войны - насторожился, стал затихать, сворачиваться. Исчезли улыбки. Только маска Арлекина продолжала механически улыбаться. Шаги приближались. Смычок в руке старичка повис в воздухе, танцующие остановились, не завершив па. Теперь шаги звучали как удары молота, как шаги каменного командора, спешившего наказать Дон Жуана. Но когда дверь от удара ноги распахнулась, вошел не командор, а слово, материализовавшееся в краснорожего громилу с железным голосом. В мистерии и такое возможно. Слово - "фашист".

Я здесь. Я явился. Вот он.

Стучусь я в дверь и в окно.

Ферботен! Ферботен! Ферботен!

Значит за-пре-ще-но!

Ферботен - больным лечиться,

Здоровым - ходить в кино.

Еврейским детям учиться

Ферботен - запрещено!

Ферботен смотреть на небо

Людям низших сортов.

Вкус молока и хлеба

Не для еврейских ртов.

Добытое кровью, потом

Отнято, отменено.

Жить евреям ферботен,

За-пре-ще-но.

Он повернулся и, высоко поднимая ногу в блестящем сапоге, ушел прочь, растворился во мраке. И долго еще в воздухе дрожало эхо этого проклятого слова, принявшего образ человека. Человека ли?

Да, это был призрак, а призраки, как известно, не причиняют зла. Но праздник погиб. Музыка умолкла и не оживала. А старичок со скрипочкой развел руками - что я могу поделать!

- Как хорошо мне жилось в вашей мистерии, - сказал он грустным голосом, - но теперь жизнь человека как снежинка: дохнут погорячей - и растает. Прощайте, люди!

Он повернулся и, сутулясь, пошел прочь. И когда он повернулся спиной, на его черном сюртуке мы увидели желтую шестиконечную звезду и слово "юде", что означает "еврей".

- "Боже, утоли печаль мою", - одними губами произнесла Анна, и ее слова прозвучали как молитва. Это были слова из Библии. И вдруг, подумав совершенно о другом, она сказала: - У меня был товарищ, его в школе звали "Защитник лягушек". Он всем доказывал, что лягушки очень полезные, очень красивые существа, и защищал их. Как жаль, что защитники лягушек не могут защитить людей.

- Говорят, есть лягушки величиной с кошку, - невпопад сказал Арлекин, и остренькая на язык Анна, блеснув глазками, спросила:

- А величиной с человека бывают?

Лягушки отвлекли моих друзей от тяжелых дум, и Анна, кажется, забылась. Но в это время на лестнице снова послышались шаги. На этот рез легкие, крадущиеся.

Анна вздрогнула:

- Слышите?

- Анна, если придут фашисты, мы задержим их, а ты спасайся. Ты можешь вылезти на крышу через слуховое окно... - предложил Арлекин.

А у Пьеро было на уме совсем другое:

- Анна, почему фашисты хотят тебя схватить? Ты взрывала мосты? Ты расклеивала по городу листовки? Ты стреляла в них?

Анна покачала головой.

- Что они от тебя хотят? - допытывается Пьеро. - Почему они все время рядом с тобой, не отступаются от тебя даже ночью? Ты в чем-нибудь виновата перед ними? В чем твоя вина?

Анна как-то странно посмотрела на нас, в этот миг глаза ее были большими и темными, словно она испытывала боль.

- Моя вина в том, что я еврейка, - одними губами произнесла она.

- Какая же это вина, если ты родилась такой? - спросил Пьеро.

- Ну и что, что еврейка, - заволновался Арлекин. - Какая разница? Я русский, Пьеро - армянин. Не все ли равно?