Симон Соловейчик - Ватага «Семь ветров»

— Свидетелем? А ты что, жениться собрался?

— Нет, брата твоего буду бить, из-за Галины.

— А, ну давай, — равнодушно сказал Паша. — Только его дома нет.

— А где же он? Перед Галиной неудобно, — вздохнул Фокин.

Если говорить честно, ему не слишком хотелось драться с верзилой Сашей Медведевым, к тому же еще и самбистом, но он обещал девушке, а по законам Семи ветров девушку можно обмануть любым образом, но драться за нее необходимо, тут обмана быть не может. Отсутствие Саши на месте, да еще при свидетелях, очень устраивало Фокина, и он уже взялся за свои сумки, как вдруг подошел Саша.

— Что ж ты? — сказал ему брат. — Тебя бить пришли, а тебя дома нет. Уклоняешься!

— Бить? Давно пора, — улыбнулся Саша.

— Да это я пошутил, — сказал Фокин. — Так, дельце одно есть. Отойдем?

Фокин попросил Пашу покараулить его сумки и пошел с Сашей в подъезд, мирно беседуя с ним. Они поднялись на третий этаж, где была квартира Саши, и тогда Фокин одним ударом свалил Сашу с ног, и только тот приподнялся ударил его ногой, и еще, и по лицу, с бешенством, возраставшим с каждым ударом, все сильнее и беспощаднее.

Наконец, когда Саша больше и не пытался подняться, а Фокин устал, он поправил воротник курточки, подтянул рукава и, не оглядываясь, спустился по лестнице.

— Ну? — спросил Паша внизу. — Уладили?

— Уладили, — сказал Фокин, поблагодарил Пашу за то, что тот постерег сумки, попрощался и пошел в прачечную.

Через несколько минут «скорая помощь» увезла Сашу в больницу, у него была сломана переносица. Паша Медведев бросился было искать Фокина, чтобы переломать ему руки-ноги, но Сашина мама, следовательно Пашина родная тетка, вцепилась в него и взяла с него обещание не трогать Фокина, потому что она передает дело в милицию, а Паша, если Фокина изобьет, все запутает. Только таким доводом смогла она Пашу остановить. Но Паша с этой минуты места себе не находил, потому что на Семи ветрах не принято было обращаться в милицию и он знал, что товарищи его осудят. Избить — избей, убить — убивай, но без милиции. Поэтому-то милиции и было так трудно на Семи ветрах.

Вот так началась новая деятельность Алексея Алексеевича Каштанова. Еще за несколько дней до этих событий такая драка никоим образом не касалась бы его — мало ли драк на Семи ветрах? А теперь он сидел с Володей Фокиным и мучительно старался понять, что произошло, почему, и что он, старший воспитатель, должен делать, чтобы это никогда больше не повторилось.

— А если бы ты его убил? — спрашивал Каштанов Фокина. — Чуть правее пришелся бы удар или чуть левее — и всё… Ты когда бил — ты не боялся смерти человека?

— Я об этом не думал.

— Значит, не боялся…

— В жизни все опасно, Алексей Алексеевич. — Фокин сложил ладони шалашиком и говорил спокойно, будто они рассуждают вообще. Такой интересный философский разговор. — Если бы Медведев ударил первый, то я бы не встал. Сейчас я бы в больнице был, а вы Медведева расспрашивали бы.

— Значит, по-твоему, все на твоем месте поступили бы так же?

— Разумеется.

«Каким их словам научили: „разумеется“, — подумал Каштанов. Культурные люди! Тонкие акварели рисует! Осенний воздух передать может! Талант!»

— И вообще, Алексей Алексеевич, кто-то бьет, а кого-то бьют. Вчера я бил, сегодня меня бить будут — какая же разница?

Каштанов слушал Фокина не перебивая, и ему казалось, что тот раздваивается у него на глазах, расслаивается на умного, спокойного, культурного, вежливого, тонкого человека — и на бешеного зверя с беспощадными кулаками и бесчеловечной философией. Но кто же перед ним? С кем ему, Каштанову, сражаться? Ведь на самом-то деле он не может отделить в Фокине одно от другого, как сливки в сепараторе, на самом-то деле перед ним один человек, которому нет оправдания, нет!

— Ты по-прежнему считаешь себя правым? — спросил Каштанов.

— Нет, не считаю. Прав тот, кто не попадается, а я попался.

— Да-а, — только и мог выговорить Каштанов. Жесткая логика! Круговая оборона! Слова тут бесполезны, никаким доводом его не прошибешь.

Так Каштанов с самого начала своей новой работы испытал то чувство, которое надолго, на многие дни станет теперь главным его чувством: бессилие… Он взялся за работу, с которой не может справиться! «Если бы сейчас на моем месте была бы Наталья Михайловна, — думал Каштанов, — она бы накричала на Фокина, наорала, может быть, даже шлепнула бы его в сердцах — и на том успокоилась бы, и он, Фокин, успокоился бы. Все вылили бы свой гнев, все накричались бы, наплакались — и получилось бы какое-то продвижение. Но я не могу кричать и плакать и не могу удовлетвориться видимостью продвижения. Мне нужен Фокин, живой Володя Фокин, лучший Володя Фокин, художник Володя Фокин… А он, сколько ни кричи и ни плачь, остается зверем, и неизвестно, кого и в каких обстоятельствах он завтра вот так же собьет неожиданным ударом».

— Что теперь будет со мной? — спросил Фокин.

— Собрание решит.

— Собрание? — Фокин поморщился и посмотрел на Каштанова с некоторым сожалением. Взрослый, серьезный, умный человек — и будет устраивать это детское собрание!

Каштанову стало нехорошо от этого взгляда, словно его уличили в неправде. Он и сам знал, что собранием делу не поможешь, что получится только видимость разрешения и продвижения, — ну точно так, как если бы Фролова покричала на Фокина.

И тут Каштанов с удивлением понял, что, хотя он прежде не занимался воспитанием и по возможности отказывался от работы классного руководителя, он все пятнадцать лет, что он в школе, все эти годы он постоянно думает именно о воспитании и ни о чем другом и что у него есть совершенно четкие представления о том, что же в школьном воспитании делается неправильно. Что неправильно — он знал. А что правильно? А что правильно — он узнает!

Пока что Каштанов настоял на том, чтобы никто из старших на собрании не был: пусть разбираются сами.

Елена Васильевна была вообще против всяких собраний.

— А если они сплотятся? Он мстил — и мы отомстим? — говорила она. Имеем ли мы право доверять суд над товарищем его же товарищам? Даже в народном суде таким судьям дали бы отвод.

Каштанов возражал:

— А если не было бы собрания, разве ребята не судили бы Фокина?

— Судили бы, — отвечала Елена Васильевна. — Но без права распоряжаться его судьбой. Нельзя давать подросткам власть над судьбой товарища.

Фроловой было непонятно, о чем они спорят, о чем тут вообще можно спорить:

— Вырастут — сколько раз придется им выступать на таких собраниях? Пусть учатся!

Только тут Каштанов подумал, что, пожалуй, жена его права. Идея учиться на Фокине, на его судьбе ему не понравилась.

— Учиться на товарище? — горячо воскликнула Каштанова. — Что-то я не слышала, чтобы студентам-медикам доверяли сложные операции! Или студентам-юристам — судить!