Симон Соловейчик - Ватага «Семь ветров»

— Попробуй только. Да ты с ним и не справишься. Пусти, ну пусти! — Галя вырвалась из рук Фокина, и вдруг ей стало так жалко себя! — И почему все ко мне пристают, а? Вон Валечку Бурлакову никто не трогает, и Наташу Лаптеву, и Машу Иванову, и никого никто не трогает, я знаю! А меня сразу руками можно? Да? Я такая, скажи? Я такая? Что на мне написано, что меня руками трогать можно, со мной все можно, да? Пусти! От тебя водкой пахнет! Ненавижу тебя! — выкрикнула Галя и тут только поняла, что наконец она сказала правду: она ненавидит этого человека.

Фокин посмотрел на нес, сузив глаза, размахнулся и ударил ее.

Этого с Галей никогда не случалось. Но инстинкт подсказал Гале, что надо делать. Больше она себя не потеряет!

Сначала пусть он успокоится, а потом она ему отомстит.

И она не заплакала, не сказала ничего обидного Фокину — наоборот, пробормотала примирительно: «Ну что ты… ну ладно тебе… ну не сердись» — и они пошли наверх, к Каштановым.

А наверху было светло, ясно, чисто, и не было ни у кого, думала Галя, ни у кого не было никаких забот, все жили безмятежно.

Ребята сгрудились вокруг Каштанова. Лорд-толкователь Миша Логинов пытался дать определение слову «энтузиаст».

— Вот примерно так… — Миша неторопливо достал записную книжку, карандаш. — Есть стоящее дело А…

И есть человек Икс… У Икса есть душа… Икс вкладывает душу в А… Икс энтузиаст… Совпадает? Или есть еще какие-нибудь идеи?

— Совпадает, — согласился Каштанов, думая о своем. — А если дело нестоящее?

— Тогда не энтузиаст, а дурак, «уря-уря».

— Вот толкователь! — восхищенно воскликнул Костя Костромин.

— А где вы их видали, энтузиастов этих? — спросил Роман. — Их уже давно нет! Это раньше был герой — всех победил. А теперь деловой человек! Что ему надо, то и сделает, то и достанет!

Все заспорили; Фокин стоял в стороне, слушая. Галя Полетаева подошла к Фокину и звучно, с двух рук надавала ему пощечин.

При всех!

Фокин бросился на Галю, Костя схватил его, потом схватили и Романа, бросившегося на помощь Фокину, — и началась такая потасовка, что Каштанову пришлось растаскивать дерущихся, расшвыривать их в разные стороны.

Галя стояла перед Фокиным, сжав кулаки.

— Если меня обидят — ни за что! Ни за что я обиды не прощу, понятно тебе? Не было этого и не будет, понятно тебе?

Каштанова устроила вечер, чтобы муж ее мог увидеть ребят поближе. Но тут только воочию увидела она сама, какую судьбу готовила своему мужу.

— Ты прав, Алеша, — сказала она, — ты, как всегда, прав… Ничего с ними не сделаешь. Это же семьветровские, до глубины души темень, они только силу признают, видишь? Ты думаешь, этим дело кончится? Завтра они будут караулить друг дружку со своими компаниями и нападать вдесятером на одного и бить до смерти!

— Вполне вероятно, — сказал Костя Костромин, задетый словом «семьветровские». — Пошли, ребятишки, — и он первый натянул свою вязаную шапочку с красно-белыми шахматными крупными полями.

Ребята молча разбирали свои куртки, шапки, шарфы, сваленные кучей в прихожей.

Алексей Алексеевич стоял в дверях и молча смотрел на ребят.

Все доводы, которые он приводил в споре с женой, по-прежнему казались ему основательными. Но легла на другую чашу весов тяжелая, никогда прежде не испытанная Каштановым ярость. Не на ребят рассердился он, нет! На всю эту жизнь, на себя — да, на себя. Вдруг вся его жизнь показалась ему ленивой, пустой, бездельной. Что же это в самом деле он так бережет себя? Зачем себя беречь?

Чего жалость Каштановой к ребятам не сделала, то сломила ярость, и Каштанов почувствовал, что он не может вот так, безразлично отпустить этих ребят — пусть идут по свету, пусть дерутся, подличают, скандалят, хамят, грубят, говорят банальности, плоско шутят; пусть от них и вокруг них страдают люди и теряют веру в самоё возможность добра на земле… «Так? Так? — повторял себе Каштанов с такой отчетливостью и с такой болью, словно он сам или кто-то другой бил его кулаками в лицо, до крови, до смерти. — Так? Так? Так?»

Всю ночь Алексей Алексеевич лежал без сна и думал о том, как диковинно все в этом мире. Какой-то Фокин, до которого ему и дела нет, обидел какую-то девчонку, которой Каштанов тоже почти не знает… А в результате внезапно и резко меняется вся его жизнь, жизнь Алексея Каштанова… Какая связь между ним и этим Фокиным? В каком отношении находятся они в мире? Почему один так мощно повлиял на судьбу другого, — а теперь он, Каштанов, будет так же мощно влиять на судьбу Фокина… Вечный вопрос историков, каждый раз с изумлением обнаруживающих, что если бы не какие-то мельчайшие мелочи, то вся история шла бы как-то по-другому… И, лежа без сна, думал Каштанов, что вот и он, неизвестный никому человек, простой учитель, каких в одной только нашей стране миллионы, — вот и он вплетается в тот великий процесс, который называют историей, он тоже действующее лицо в ней, в истории, хотя никто об этом никогда не узнает… От этих мыслей сумеречных, полубредовых находило на Каштанова что-то героическое, открывались в душе затворы, о существовании которых он и не подозревал, и мелькали в голове первые соображения о новой работе. Незаметно для себя он перебирался душой в новое состояние, и вся прежняя жизнь его осыпалась, как увядший цветок, уступая место новой жизни, в которой главным было чувство огромной и тяжелой ответственности.

…Утром Каштанов спросил жену:

— Скажи, пожалуйста, Алена, а ты предупреждала Фокина, что на следующем сочинении будешь стоять рядом?

— Предупреждала…

— Тогда всё понятно… Знаешь, что он сделал? Он действительно выучил несколько страниц учебника наизусть, чтобы ты навсегда отвязалась от него!

— Вот мошенник, а? — Елена Васильевна тревожно заглядывала в глаза мужа, готовая поддакивать каждому его слову, — такой она чувствовала себя виноватой перед ним. — Хорошо, что я ему поддалась… А то пропала бы зря грандиозная операция.

Каштанов только руками развел. Ну и логика! Понятно, почему Алена всегда берет верх в домашних делах!

Все мы вышли из детства? Да, конечно. Но все мы вышли и из школы. Это лишь кажется, что мы вступаем в жизнь поодиночке, каждый сам по себе, а на самом деле мы являемся в мир классами, группами, компаниями, небольшими порциями человеческих объединений. Что бы мы ни думали о своем школьном классе, как бы далеко ни ушли от тех юношеских лет, когда мы каждый день входили в свой класс и видели перед собой одни и те же лица, всю жизнь этот наш класс будет с нами, в нас.

Всмотритесь в себя, читатель, и вы увидите, как много в вашем характере, во взглядах, в оценках от школьного класса.

Но если соберутся вместе бывшие одноклассники, далеко разошедшиеся по жизненным дорогам, и начнут вспоминать школьную жизнь, то со стороны будет казаться, будто они все учились не в одном классе, а в разных. Класс один был, а видели его по-разному, каждый — со своей парты, под своим углом, со своей точки зрения. Случайно созданная и относительно быстро распадающаяся клеточка социальной жизни, школьный класс так же сложен в своем строении, как и любая живая клетка, с той лишь разницей, что живую клетку, биологический объект, изучают тысячи и тысячи ученых, вооруженных всеми видами микроскопов до электронного включительно, изучают во всех направлениях, на всех уровнях, описывают в толстых монографиях и в сотнях научных журналов, понимая, что клетка — средоточие жизни, в ней и здоровье наше и наши болезни. А социальная клетка, школьный класс, внимания ученых не привлекает — ни монографий, ни библиографий, ни диссертаций, ни степеней.