Симон Соловейчик - Ватага «Семь ветров»

Что случилось? Клава вышла на кухню:

— Откуда тюльпаны? Кто принес?

— Кто принес? Кто — принесет, Клавочка… Проходила мимо цветочного, там ведь, знаешь, никогда ничего нет, одни горшки захудалые, и вот прямо при мне выбросили, я первая была… Красивые?

Клава промолчала.

— Мой руки и садись, я тебе картошечки поджарила. Садись, садись, я подам!

Клава машинально села за стол. Мама — подаст ей? Этого не было с детства, всегда она говорила: «Я тебе не служанка! Я работаю, а ты бездельничаешь целый день!»

И вдруг Клава догадалась, в чем дело. Ясно! Ясно! Ну что же… Тем лучше…

— Ты… Ты замуж выходишь?

Мама весело рассмеялась.

— Смешная ты! Прямо замуж! Хорошо бы, конечно, но сначала тебя выдам…

Ах, вот оно что! Вот ее коварный план!

— Меня? Замуж? За кого? Ты что, совсем? Совсем?

На этот раз мама смеялась до слез. Давно в доме Киреевых не слышно было смеха, и давно Тамаре Петровне не было так жалко свою дочь. И как она полюбила ее за этот тревожный вопрос: «Ты что, замуж выходишь?»

А Клава мучительно перебирала в уме всевозможные фантастические варианты. Быстрее разгадать, пока она не попалась! И отчего она так спокойна, мать, отчего сегодня не получается ее, Клавы, верх? Всем своим жизненным опытом Клава была научена, что в любом разговоре, в любой встрече, в любом столкновении с мамой ли, с учителем ли, с парнем ли каким, с подружкой ли, с незнакомым человеком на улице, с продавцом в магазине — везде и всегда должен быть ее верх, везде надо добиваться верха любой ценой. Осадить, нагрубить, посмеяться, уколоть, поскандалить, глаза выцарапать, — но только чтобы ее верх был, на то она и королева, оттого ее все и уважают, оттого и добиваются ее благосклонности, оттого и дерутся за нее в клубе — оттого все это, что она неукоснительно и ни разу не отступив от правила всегда берет верх.

А сейчас она растерялась, и хозяйкой положения стала мать… Или та узнала что-нибудь про Клаву? Может быть, кольцо нашла? Но тогда не тюльпаны и не картошечка ее любимая, тогда бы у них в доме мебель ходуном ходила бы!

Наконец все стало понятно Клаве. В дверь позвонили, мама пошла открывать, в передней послышался начальственный мужской голос. Клава различила слово «заявление». Милиция! Кольцо!

Мир пошатнулся в глазах Клавы, и в долю секунды представила она себе, что вот сейчас она сидит в этой чистенькой кухоньке, наслаждается хрустящей картошечкой, на сливочном масле и с луком поджаренной, а через минуту ее будут под локти подсаживать рывком в темноту милицейской машины с широким кузовом, — Клава видела, как это бывает, не одного семьветровского парня увезли вот так после показательного суда. Будут допрашивать ее, обыскивать, говорить с ней насмешливо… Нет, какое коварство!

Какая подлость! Тюльпаны! Картошка! Ласковый голос!

И смеялась! Только что она смеялась!

Вне себя от страха, возмущения и горя, Клава неверным шагом сама вышла навстречу злой своей судьбе. Скорее!

Лучше тюрьма, колония, все что угодно, только бы не видеть ее, эту ужасную женщину.

Теперь Клава навсегда вырвала ее из своего сердца. Нет у нее матери! Нет!

В прихожей стоял пожилой человек в штатском, совершенно не похожий на милиционера, — вылинявший плащ, зеленая фетровая шляпа. Но Клава ничего этого не видела.

— Дочь? — спросил незнакомец.

— Дочь! — с вызовом сказала Клава и посмотрела на незнакомца с презрительной улыбкой. Все ее самообладание вернулось к ней, она была готова к борьбе, и с этой минуты опять во всем будет ее верх.

— Дочь, а что? Вы из милиции? — небрежно повторила она, давая понять, что никакой милиции она не боится, что она в милиции свой человек и что с ней надо быть поосторожнее, чтобы не нажить себе неприятностей.

Незнакомец слегка удивился:

— Из милиции? Сначала надо посмотреть, договориться…

— Клава, Клавочка, — сказала мама. — Ты не беспокойся… Это насчет размена… Гражданин… Товарищ… Я же вам сказала, что мы передумали!

Но Клава почти не слышала маму. Она была взвинчена до последней степени и знала, что только в таком состоянии и можно спастись от беды и нельзя успокаиваться, а, наоборот, надо еще больше, сознательно накручивать себя, не останавливать себя, ничего не бояться и не думать о последствиях крушить, ломать, бить, кричать… Не милиция? Обмен? Все равно — подлость, и Клава выбросила в лицо матери самые страшные оскорбления, которые только подвернулись ей. Она знала, что при чужом человеке матери это будет невыносимо, — так на же тебе, на, получай!

И старикашке в зеленой шляпе тоже: «Менять? Вы — менять? Смотрите! Глазейте! Квартира что надо!» Клава рывком распахнула дверь в комнату, первой вбежала в нее и оглянулась так, словно прощалась с уютной своей квартирой, в которой она выросла, — но внезапно увидела себя в зеркальной створке гардероба. Были по-прежнему красивы разметавшиеся ее волосы; глаза были по-прежнему яркими, а ноги быстрыми и легкими, — но Клава ужаснулась. Она впервые увидела себя такой, какой и все видели ее, когда она была в ярости. «Этого еще не хватало! — как обычно, подумала она. — Единственное, что у меня есть, красота, пропадет теперь из-за нее, из-за матери?» Клава стала быстро приводить в порядок глаза, чтобы были спокойными, погладила щеки, чтобы не осталось следов напряжения, прибрала волосы, чтобы они спускались густой, но теперь уже тихой прядью, и туго запахнула халатик. И тогда только услышала, что мама плачет. Не отвечает ей бранью на брань, не замахивается на нее, не трясет кулаками, как всегда. Стоит, плачет, вытирая слезы рукой.

Трудный день выдался Клаве Керунде, королеве Семи ветров. Она почувствовала, что тоже сейчас заплачет, и не навзрыд, как она умела, а непривычно для себя заплачет — тихо, горько… Но прежде чем пуститься в слезы, на последнем витке взвинченности, выставила она незнакомца в зеленой шляпе за дверь, да так ловко, что он и опомниться не успел.

И уж потом дала волю слезам — они успокаивали ее и смягчали. Она больше не думала о том, как она выглядит, и потому не знала, что была красивой в этот момент, как никогда.

Тамара Петровна от души любовалась дочерью и винилась перед ней:

— Это я виновата, я объявление злосчастное написала…

— Объявление? — улыбнулась Клава сквозь слезы. — А я услышала «заявление», я думала — милиция, я думала — всё! — Тут Клава испугалась, что выдала себя, но мама этой ее оплошности не заметила.

— А дядька-то, дядька! Глаза выпучил, обменщик! Думает, куда он попал, а? У, морда!

— Да он чем виноват?

— А чего он с такой физиономией по домам ходит, людей пугает? У него и менять-то, наверно, нечего!

Потом Тамара Петровна и Клава сидели на тахте, обнявшись, и так им было хорошо вдвоем! Ну что на них нашло, что это было такое, отчего они так жестоко и безвинно страдали? «И что же я из-за кольца какого-то чуть дочь свою не погубила?» — думала Тамара Петровна и признавалась: