Симон Соловейчик - Ватага «Семь ветров»

— А наши? — спросил Игорь. — Наши что?

— А наши-то про операцию узнали вовремя, они прибытие дивизии из Франции засекли, там рейд конный был, ну и нарвались на этих «французов». Но думали — защитимся… — Тут Леня вздохнул. — А как защитишься? Тут шестьдесят первая армия стояла в основном. Шестьдесят вторая — в Сталинграде, она известная, а здесь — шестьдесят первая. Но это только говорится — армия… На километр фронта — полтанка и две пушки. И неполный боекомплект снарядов… Куда их, эти две пушки, таскать? Куда раньше ставить? И танки… у Манштейна — пятьсот, а у наших знаете сколько? Семьдесят семь… У Манштейна даже «тигры» тут были, их из Африки, от Роммеля привезли, даже не перекрасили, так торопились… А «тигр» что? Броня — сто двадцать миллиметров, вот. — Леня показал пол-ладони. — Ее чем возьмешь?

— Не сто двадцать, а сто пять, — поправил Миша.

— Чего сто пять? Чего сто пять? Сто двадцать!

— Сто пять!

— Сто двадцать!

— Сто пять, я сам читал!

Лапшин заорал на весь класс:

— Зверев! Толик! Ну Звериныш же! Сколько броня у «тигра»?

Толик Зверев в конце класса оторвался от книги и не задумываясь отрапортовал:

— Сто двадцать миллиметров, пушка — восемьдесят восемь миллиметров, длина ствола — шесть метров двадцать сантиметров, вот как отсюда и дотуда.

— Понял? — веско сказал Лапшин Мише. — Он бьет почти на два километра. Наши еще в то время и не достреливали до него, а он уже — блямс! — Леня ударил кулаком по ладони. — Блямс!

— Все равно Т-тридцать четыре лучше, — отозвался Зверев с последней парты. — Наши научились тогда кумпола штамповать. Вот так: бац — и кумпол, бац, бац — и кумпол. Немцы хотели тридцатьчетверку сделать, собрали инженеров, а не смогли.

Сражение в классе разгоралось.

Леня Лапшин, длинный, подобранный, быстрыми и точными движениями чертил на доске стрелы, показывая, как Манштейн за сутки дошел до Аксая и переправился через него, и как он занял Верхне-Кумскую, вот тут, на полпути до Мышковой, и как наши смертным ударом отбили станицу, а Манштейн опять занял ее, а наши опять отбили, а Манштейн окружил их, а наши выбились из окружения, и уже ничего не осталось у них, ни танков, ни пушек, и людей, кажется, не осталось… А Манштейн еще одну дивизию сюда бросает, свежую! И пятьсот самолетов немецких по три раза в день вылетают… Со страшной силой рвется Манштейн к Мышковой, к Громославке, к Сталинграду, и уже никакого заслона почти что нет ни здесь, ни поблизости — как остановить? Как?

Незамеченная, подошла Елена Васильевна.

— Мальчики! Звонок был! Урок.

— Урок? — Леня Лапшин оторопело посмотрел на Каштанову. Где он? Как он сюда попал? Разве он не лежит в снегу, разве не винтовка у него в руках?

— Какой урок? — переспросил Лапшин, недоумевая.

— Литература, — кротко сказала Каштанова.

— Литература, литература, литература! — Лапшин бросил мел, с размаху швырнул тряпкой об пол и пошел на место, сжав кулаки от злости.

Все ему враги! Все! Его душила злоба, он задыхался от азарта прерванного сражения, и казалось ему, мерещилось, будто оттого, что его прервали, роковым образом переменится судьба наших там, в прошлом, и прорвет фронт Манштейн, сольются «Зимняя гроза» и «Удар грома»…

Ведь история — это прошлые, прошедшие события, а произошли они день назад, или тридцать пять лет назад, или сто тридцать пять — какая разница? Всё в прошлом!

Леня так был погружен в свое, что не слышал, как Костя Костромин, безбожно торгуясь и стараясь не обидеть Елену Васильевну, уговаривал ее отдать им этот урок.

«А мы за это, — говорил Костя, — мы всю вашу литературу наизусть выучим!»

— Мою? — улыбнулась Каштанова и позвала: — Леня! Лапшин! Иди продолжай! — И она села за парту рядом с Клавой Керундой.

«В конце концов, — подумала Каштанова, — разве мы не об этом с Алешей мечтали? Чтобы все разговоры с коммунарских дней выплескивались в будни и определяли будничные разговоры… Чтобы острова сливались в материк».

Месяцем раньше Леня ни за что не пошел бы — обиделся бы, да еще взвинтил бы себя, довел бы дело до скандала — это он умел, как и все семьветровские.

Но месяцем раньше его рассказ был бы его личным делом и вызывал бы одну реакцию: «Вот Лапшин, все знает!»

А теперь всем было важно и интересно то, что он рассказывает, Леня чувствовал это, у него был уже небольшой опыт доверия к ребятам. Раньше, рассказывая, он всегда отстаивал себя и свое право на рассказ; теперь воинственность эта была ни к чему — и Леня без спора, легко подавив обиду, вышел к доске.

— Значит, Манштейн рвется к Сталинграду, ему уже рукой подать… Как остановить его? — Леня отошел от доски. — Здесь Василевский был представителем Ставки… Он еще двенадцатого декабря, когда Манштейн только пошел, он первый понял, что дело плохо, что удара такой силы не сдержать… Василевский звонит в Ставку: давайте выставим заслон, срочно бросим на Мышкову армию Малиновского! А ведь армия-то для другого была предназначена! Жалко ее в эту операцию вводить! Вот в Ставке и думали… А Малиновский пишет в своих воспоминаниях, что он всю ночь на тринадцатое не спал: что решит Ставка? Вот представляете? Он, может быть, один знал, какая беда ползет — не ползет, скачет! Вот он не спит, ждет решения: послушаются его или не послушаются?

— Ну и что? — спросил Саша Медведев. — Не тяни!

— А я не тяну. Утром сообщили: армию Малиновского двинуть против Манштейна, направление удара — Громославка… Вот как две стрелы в одно яблоко: Манштейн на Громославку с юга, Малиновский с севера — кто быстрее дойдет?

— А если бы по-другому решили? — спросил Паша.

— Тогда… Тогда вполне возможно, что Паулюса вырвали бы из окружения и Василевский был бы еще и виноват. Ведь он перед Ставкой отвечал…

Класс загудел. Всем показалось несправедливым: как же виноват, если предупреждал! Если говорил!

— Мало ли что говорил, — с оттенком презрения к этим штатским людям ответил Леня Лапшин. — На войне по результатам судят, там разговоры не в счет. Ты не говори, ты побеждай!

Леня собрался с мыслями и продолжал рассказ.

Двести километров шли по талому снегу, по пустой степи, без передышки и обогрева передовые части Малиновского, и в то же самое время рвался к Мышковой Манштейнстрашные гонки со смертью по заснеженной пустыне…

И вот Манштейн, собрав все силы, вышел к Мышковой…

Но на шесть часов раньше вышли на Мышкову части Малиновского!

И пошли бои на Мышковой — за Громославку, за Васильевку, за каждый метр на северном берегу реки…

Леня замолчал и подумал: «Вот мы здесь сидим сейчас… А где бы мы были и что бы с нами было, если бы не успели наши на Мышкову? Если бы сдалась речка Мышкова?»

Позже Каштанова рассказывала мужу о ее странном уроке.