Лев Кассиль - Кондуит и Швамбрания (Книга 1, Кондуит)

РАЗГОВОР ПО ПРЯМОМУ ПРОВОДУ

В столовой я влезаю на стул и стучу в отдушник. Это вроде телефона. Наверху живут Нюра и Вера Жи-вильские. У них тоже отдушник. У нас постучишь - наверху слышно. В отдушнике Нюрин голос: - Слушаю! - Здравствуйте! (Вообще мы на "ты", но по "телефону" надо говорить "вы".) Здравствуйте, Нюра. Большие новости! Революция, и у нас солдат сидит. - А у меня чего есть! - говорит Нюра. - Отгадайте. - Еще где-нибудь революция? - Нет! Крестная сервиз подарила, и даже с молочником. Я бросаю труб... виноват - захлопываю отдушник. Разве они могут понять? И я, одевшись, бегу к товарищу-соседу, чтобы порадовать его. А латынь так и остается невыученной.

ЦАП-ЦАРАПЫЧ ГОНИТСЯ ЗА ЛУНОЙ, ИЛИ ЧТО СКАЗАЛ ОБ ЭТОМ КОНДУИТ

На улице пахнет оттепелью. Небо в звездочках, как петлица инспекторского мундира. Я мчусь по пустой улице, а сбоку бежит луна и, как собака, останавливается поочередно за каждым телеграфным столбом. Домики стоят, зажмурив ставни. Как можно сейчас дрыхнуть? Ведь революция же! Мне хочется орать... Из-за угла навстречу нам выплывают два ряда сияющих пуговиц... Цап-Царапыч! Мы с верной луной задаем драпу - бежим назад. Луна прячется за столбы и заборы. Я бегу, укрываясь в их тень. Но Цап-Царапыч уже заметил. - Стой! Стой, прохвост! - кричит он. - Городовой! Но фамилии не кричит. Значит, не узнал, и я лечу дальше. Луна и Цап-Царапыч следуют за мной. Цап-Царапыч - враг. Луна - сообщница. Вот она, чтоб не выдать меня, юркнула за крышу... Но я ошибался. Цап-Царапыч узнал меня. В кондуите на другой день возникла следующая запись на моей страничке: 4 марта был замечен надзирателем на улице после 7 часов. Несмотря на приказание остановиться, убежал... Луна в кондуит не попала,

"ВОЛЬНО!" - ГОВОРИТ СОЛДАТ

В гостиную мы приводим Аннушкиного солдата и Аннушку. Мы ходим по ковру, нацепив на папину трость красный Аннушкин платок. Солдату дают маленькое Оськино ружье. Солдат показывает войну. Мы все поем: По Кавказским горам Гимназист гулялся. Он кричал; "Долой царя!" Красный флаг махался. В гостиной замечательно пахнет смазными сапогами. Мы очень сдружились с солдатом, и он дает нам по очереди заклеивать языком его собачью ножку. А Оська сидит у него на коленях и, подпрыгивая, спрашивает: - А вы отгадайте... Если кит и вдруг на слона налезет? Кто кого сборет? Отгадайте. - Не знаю, - говорит солдат. - Ну, скажи, кто? - И я не знаю, - говорит Ося. - И папа не знает, и дядя. Никто. О ките и слоне долго спорим. Мы с солдатом - за слона, Аннушка назло - за кита. Солдат садится за пианино. Он тычет пальцем в одну клавишу и пытается петь "Марсельезу". Аннушка спохватывается, что уже поздно и нам пора спать. - Вольно! - говорит солдат, и мы идем спать,

САМООПРЕДЕЛЕНИЕ ОСЬКИ

На полу детской начерчены лунные "классы". Прямо хоть прыгай по ним на одной ножке! Мы лежим в своих кроватках и говорим про революцию. Я расска-зываю Осе, что слышал от дяди или читал в газетах о войне, о рабочих, о царе, о погромах... Вдруг Ося спрашивает: - Леля, а Леля! А что такое еврей? - Ну, народ такой... Бывают разные: русские, например, американцы, китайцы. Немцы еще, французы. А есть евреи. - Мы разве евреи? - удивляется Оська. - Как будто или взаправду? Скажи честное слово, что мы евреи. - Честное слово, что мы - евреи. Оська поражен открытием. Он долго ворочается, и уже сквозь сон я слышу, как он шепотом, чтобы не разбудить меня, спрашивает: - Леля! - Ну? - И мама - еврей? - Да. Спи. И я засыпаю, представляя, как завтра в классе я скажу латинисту: "Довольно старого режима и к стенке ставить. Вы не имеете полного права!" Спим. Ночью возвращаются из гостей папа и мама. Я просыпаюсь. Как и все люди после гостей, театра, они устали и раздражены. - Дивный пирог был, - говорит папа, - у нас такого никогда не могут сделать. И куда деньги уходят?! Слышно, как мама удивляется, найдя в подсвечнике на пианино окурок собачьей ножки. Папа пошел полоскать горло. Тренькнула стеклянная пробка графина. И вдруг отец быстрым, очень громким для такой поздноты голосом позвал маму. Мама что-то спрашивала. Папа говорил весело и громко. Они нашли мою записку с великой новостью. Я перед сном написал ее и засунул в пробку графина. Отец с матерью на цыпочках входят в детскую. Отец садится на постель, обнимает меня и говорит: - А революция пишется через "е", а не через "и": ре-волюция. Ты-ы! - И щелкает меня в нос. В это время просыпается Ося. Он, видно, все время даже во сне думал о сделанном им открытии. - Мама... - начинает Ося. - Ты зачем проснулся? Спи. - Мама, - спрашивает Ося, уже садясь на постели, - мама, а наша кошка тоже еврей?

"БОЖЕ, ЦАРЯ..." ПЕРЕДАЙ ДАЛЬШЕ"

Утром Аннушка будит меня и Оську на этот раз так - она поет: - Вставай, подымайся, рабочий народ... В гимнастию пора! Рабочий народ (я и Оська) вскакивает. За завтраком я вспоминаю о невыученных латинских местоимениях: хик, хек, хок... Выходим вместе с Оськой. Тепло. Оттепель. Извозчичьи лошади машут торбами. Оська, как всегда, воображает, что это лошади кивают ему. Ося - очень вежливый мальчик. Он останавливается около каждой лошади и, кивая головой, говорит: - Лошадка, здравствуйте! Лошади молчат. Извозчики, которые уже знают Оську, здороваются за них. Одна лошадь пьет из подставленного ведра. Оська спрашивает извозчика: - Ваша лошадка тоже какао пьет? Да? Бегу, мчусь в гимназию. Они ведь еще не знают. Я ведь первый. Раздевшись, влетаю в класс и, размахивая на ремнях ранцем, ору: - Ребята! Царя свергнули!!! - !!!!!! Цап-Царапыч, которого я не заметил, закашлявшись и краснея, кричит: - Ты что? С ума сошел? Я с тобой поговорю. Ну, живо! На молитву! В пары. Но меня окружают, меня толкают, расспрашивают. Коридор гулко и ритмично шаркает. Классы становятся на молитву. Директор, сухой, выутюженный и торжественный, как всегда, промерял коридор выутюженными ногами. Зазвякали латунные бляхи. Стихли. Батюшка, черный, как клякса в чистописании, надел епитрахиль. Молитва началась. Мы стоим и шепчемся. Неспокойно в маренговых рядах, шепот: - А в Питере-то революция. - Это наверху, где Балтийское на карте нарисовано? - Ну да, здоровый кружок: на немой карте - и то сразу найдешь.

- А там, историк рассказывал, Петр Великий на лошади и домищи больше церкви. - А как это, интересно, революция? - Это как в пятом году. Тогда с японцами война была. Народ и студенты по улицам ходили с красными флагами, а казаки и крючки их нагайками. И стреляли. - Вот собаки, негодяи! - Эх! Сегодня письменная... Опять пару влепит. Плевать! - ...Иже еси на небеси! - Вот тебе и царь... Поперли. Так и надо! Зачем войну сделал? - Тише вы!... А уроков меньше задавать будут? - ...Во веки веков. Аминь. - Наследник-то в каком классе учится? Небось, кругом на пятках... Ему чего! Учителя не придираются. - Ну, теперь ему не того будет. Наловит двоек да колов. Узнает! - Стоп! Как же генитив плюраль будет?.. Ну ладно. Сдуем. По рядам пошла записка. Записку эту написал Степка Атлантида. (Потом эта записка вместе с Атлантидой попала в кондуит.) На записке было: "Не пой "Боже, царя..." Передай дальше". - ...От Луки святого евангелия чтение... Робкий веснушчатый третьеклассник прочел, спотыкаясь, притчу. Инспектор подсказывал, глядя в книгу через его плечо. Последняя молитва: - ...Родителям на утешение, церкви и отечеству на пользу. Сейчас, сейчас! Мы насторожились. "Господствующие классы" прокашлялись. Мм-да! Маленький длинноволосый регент из Троицкой высморкался торжественно и трубно. На дряблой шее регента извилась похожая на дождевого червя сизо-багровая жила. Нам всегда казалось, что вот-вот она лопнет. Регент левой рукой засовывает цветной платок сзади, в разрез фалд лоснящегося сюртука. Взвивается правая рука с камертоном. Тонкий металлический "зум" расплывается в духоте коридора. Регент поправляет засаленный крахмальный воротничок, выуживает из него тонкую, будто ощипанную шею, сдвигает в козлы бровки и томно, вполголоса дает тон: - Ля-аа... Ля...а - а... Мы ждем. Регент вскидывается на цыпочки. Руки его взмахивают подымающе. Дребезжащим, словно палец об оконное стекло, голосом он запевает: - Боже, царя храни... Гимназисты молчат. Два-три неуверенных дисканта попробовали подхватить. Сзади Биндюг спокойно сказал, как бы записывая на память: - Та-а-ак... Дисканты завяли. А регент неистово машет руками перед молчащим хором. Наканифоленный его голос скрипит кобзой: - ...Сильный... державный, царствуй... И тут мы не в силах сдерживаться больше. Нарастающий смех становится непередыхаемым. Учителя давятся от смеха. Через секунду весь коридор во власти хохота. Коридор грохочет. Усмехается инспектор. Трясет животом Цап-Царапыч. Заливаются первоклассники. Ревут великовозрастные. Хихикает сторож Петр. Ха-ха... Гы-ги... Ох-хо... Хи-хи... Хе-хе-хе... Ах-ха-ха-ха... Только директор строг и прям, как всегда. Но еще бледнее. - Тихо! - говорит директор и топает ногой. Под его начищенными штиблетами все будто расплющилось в тишину. Тогда Митька Ламберг, коновод старшеклассников, восьмиклассник Митька Ламберг тоже кричит: - Тихо! У меня слабый голос. И запевает "Марсельезу".