Герберт Кемоклидзе - Немец

-- Тогда пока не будем подсыпать, -- предложил Валдпс. -- Ты за ним пока просто следи. Только неза- метно.

-- А с этим как? -- Витька показал на пузырек.

-- Это можно выкинуть. У нас дома много. Отец ку- пил. Знаешь, сколько у нас тараканов? На счетчике даже цифр не видно. Маленькие такие тараканы, желтые.

-- Это не тараканы, а прусаки. Тараканы черные.

-- Ну прусаки, все равно.

Витьке пришло в голову влепить пузырьком в стену, чтобы посмотреть, как будет разлетаться в стороны по- рошок, и Валдису эта мысль сразу понравилась.

Через несколько дней Витька пошел в школу. Дети в классе были самого разного возраста -- некоторые про- пустили за войну четыре года учебы. Уроков было много, и Витьке часто приходилось подолгу задерживаться в школе. То, что Витька не успевал по дому, делал за него немец. Он был по-прежнему улыбчивым, услужливым и молчаливым. Его приспособили стоять в очереди за солью, мылом или сахаром. Мать брала из кухни свет- лую, крашенную масляной краской табуретку, шла с де- дом к магазину, спрашивала, кто последний, ставила та- буретку на тротуар и возвращалась делать домашние дела. Немец помаленьку продвигался вместе с табуреткой к прилавку, а потом подходила мать. Немец считал вы- стаивание очереди своей важной обязанностью, и если его долго не водили к магазину, показывал пальцем на табуретку, тыкал в сторону двери и спрашивал: "Дают, дают?"

Немец любил вытирать тряпкой стол, вырезал из диктового листа несколько кружков для кастрюль. Если же ему нечего было делать, он сидел просто так на теплой кухне, смотрел, как мать стирает, варит обед, ходит по щелястым скрипучим половицам, припадая на негнущуюся ногу. В северном городе к матери часто заходила какая-нибудь соседка, и за работой они успевали о многом поговорить. Здесь, на новом месте, она никого из соседок пока что близко не знала и поэтому разговаривала с немцем. Вернее, говорила одна она, а немец только сидел в уголке и повторял время от времени: "плохо", "хорошо", в зависимости от выражения ее лица, и этого ей было достаточно. Она рассказала немцу и о погибших в первый месяц войны своих сыновьях ("с твоими воевали"). Вспоминая сыновей, опа никогда не плакала, только бледнела, и глаза у нее начинали стекленеть. Рассказывала она немцу и о том, как упала, поскользнувшись, с полными ведрами возвращаясь с проруби, как неумеха-фельдшерица неправильно наложила шину ("врач-то настоящий на фронте был, с твоими воевал"). Иногда она смущенно хвасталась ему, какой была сильной и красивой в молодости, и улыбалась, а немец говорил: "Хорошо, хорошо".

Примерно через месяц пришла домоуправша п при- несла направление в дом для престарелых.

-- Может, оставим его у нас? -- спросил Витька. Мать с отцом пошептались, потом отец подошел к немцу, показал бумагу:

-- Надо ехать, Оттович. Мы ведь тебе все же не родные.

Немец уже немного понимал по-русски и смог объ- яснить, что его отец носил имя Отто. Чтобы не называть немца ненавистным именем Фриц, звали его теперь От- тович.

Немец посмотрел на бумажку и покивал головой. По- нял он или нет, что за бумажка, было неясно, но никому не хотелось растолковывать.

На следующий день мать устроила необычно богатый по тем временам завтрак -- с давно лежавшей в заначке банкой свиной тушенки. Немец, как обычно, ел плохо, и другие, глядя на него, ели мало. Потом сели в автобус и поехали.

Дом для престарелых находился далеко за городом -- в сосновом лесу. От остановки нужно было идти метров двести по булыжной дороге. Мать с отцом поддерживали немца под руки, а Витька шел немного позади.

-- Ты не беспокойся, -- сказал отец немцу, -- мы те- бя навещать будем. Часто не сможем, сам понимаешь, но забыть тоже не забудем. Хорош?

-- Хорош, -- тихо произнес немец. У открытых настежь ворот богадельни сидели двое в гимнастерках. У одного, остриженного под ноль, были высоко, на сколько это возможно, отрезаны ноги и на широкие круглые культи надеты самодельные, потертые кожаные чехлы. По сторонам от него лежали две деревянные колодки с дырками. Второй -- высокий и худой -- был без рук. Безногий доставал из голубого бу- мажного кулька сливы и поочередно клал одну в рот себе, вторую -- товарищу, а тот выплевывал потом ко- сточки в стоящую рядом гипсовую урну.

-- Нового мы к вам привели, -- сказал отец. -- К на- чальству-то как пройти?

Безрукий промолчал, жуя сливу, а безногий, с любо- пытством оглядев всех, сказал:

-- Карантин у нас. Всем входить нельзя. Только тому, кого принимают. Главврач сам к воротам подходит.

-- Так позвать его как? -- спросил отец, глядя на ко- жаные чехлы безногого.

-- Сейчас сходит, -- кивнул тот на безрукого. -- Он тоже дежурный, только повязку не на что надевать.

Он засмеялся, и от этого смеха у Витьки побежали по коже мурашки. Безрукий молча встал и пошел по до- рожке. Теперь было видно, что он не так высок ростом, как казался рядом с другом.

-- Стариков-то почти нет, -- сказал безногий. -- Перемерли, видно, в войну. Такие, как мы, тут в основном -- новоиспеченные.

Он показал фукой сначала на свои чехлы, потом в сторону уходящего.

-- Батька, что ли, сплавляешь? -- и его лицо сразу стало злым.

-- Не родня он мне, -- спешно сказал отец. -- Немец он.

Безногий вздрогнул и непонятливо посмотрел па отца.

-- Правда, что ли?

Немец растерянно смотрел на безногого. Потом что-то тихо и невнятно сказал. Этого оказалось достаточно. Лицо у безногого искривилось и задергалось, он оттолкнулся колодками от скамейки, но вместо того, чтобы спрыгнуть, скатился на землю и стал колотиться о нее затылком. На губах у него выступила розовая пена. Немец вцепился Витьке в руку и тоже трясся всем телом, повторяя: "Майн гот, майн гот, майн гот..." Отец и мать громко закричали. Безногий, не переставая, бился головою о землю. Немец вдруг опустился на колени и стал подставлять ему под стриженый затылок ладони. Прибежали какие-то люди.

Когда безногого унесли, мать и отец сели на скамейку по обе стороны от немца.

-- Ну что, Николай? -- спросила мать. Отец с минуту помолчал, потом встал и сказал:

-- Пошли, Оттович.

В автобусе немец часто мигал, а когда пришли домой, заплакал.

Он прожил еще полгода и умер в мае сорок шестого, через неделю после празднования Дня Победы.

Похоронили его не на немецком кладбище, а на русском, и отец заказал табличку с фамилией и инициалами "Ланг Ф. О." и надписью "Мир праху твоему".