Александр Кононов - На Двине-Даугаве (Повесть о верном сердце - 2)

Гриша вынул дерябинские книжки из ранца. На обложках были рисунки, будто уже виденные где-то: человек в маске целится из черного револьвера в непонятную какую-то фигуру, одетую в белый балахон. А, да это Нат Пинкертон! Гриша уже слыхал про пинкертоновские выпуски (они шли под номерами) и видал их даже в магазине Ямпольских. А читать не приходилось.

Он отложил булки и принялся за чтение. Сперва было занятно. Какой ловкий этот Нат Пинкертон! Что бы ни случилось, он всегда вывернется. А противника своего либо убьет, либо наденет на него наручники - это кандалы такие для рук.

Шло незаметно время. Гриша листал страницу за страницей... и у него постепенно появилось чувство, похожее на тошноту. Дешевая, как клюквенный сок, кровь лилась повсюду, где появлялся этот Нат. Повсюду убийцы, револьверы, пули... Это переставало быть интересным. И потом, ведь Нат был сыщиком, служил в сыскном отделении, как Виктор Аполлонович.

Гриша почувствовал к Пинкертону что-то вроде личной неприязни. Он поглядел на обложку: там - в кружочке - был нарисован сам Нат, франт с рыбьими глазами.

Нет, после "Тараса Бульбы" не станешь читать такую ерунду...

Гриша уже успел прочесть и "Овода" ("Тарас" лучше все-таки), и "Рассказы шута Балакирева", и "Осаду Троице-Сергиевской Лавры", и "Деяния Петра Первого", да мало ли еще какие книги он прочел... Ему их давали и Довгелло, и Лехович, и Персиц.

Персиц до того начитался всяких книг, что сам начал их сочинять. Жаль только, стихами пишет. Ничего, складно.

Но только за такой книгой, как "Тарас Бульба", может человек забыть и про себя, и про свои невзгоды, и про все на свете!

Неловко, конечно, сказать Петру Дерябину, что "Приключения Ната Пинкертона" никуда не годятся... А придется сказать.

...Булки под конец он все-таки съел. Хорошие были булки!

20

Что могут сделать ученики приготовительного класса для защиты своего товарища?

Как выглядят Гришины друзья - будь их хоть тридцать человек - рядом с великолепным, облеченным властью Виктором Аполлоновичем?

Выглядят они стрижеными козявками, мелкотой.

Так, вероятно, думал и сам Виктор Аполлонович, когда, войдя в приготовительный класс, услышал негромкие, но уже знакомые и ненавистные его уху блеющие звуки. Он воскликнул:

- Шумов!

Ему ответил хор голосов:

- Шумова нету!

- У него свободный урок!

- Сейчас будет закон божий!

- Шумов от закона освобожден!

Стрелецкий повелительно поднял руку. Крики стихли. Ах вот что: Шумов, как старовер, на уроки закона божия не остается. Ну что ж, тогда...

- Никаноркин!

Никаноркин встал.

- Ты что сейчас делал?

- Повторял молитву. Перед уроком.

Стрелецкий стоял, зло усмехаясь. Он-то знал, какую молитву повторял Никаноркин.

Совсем недавно он отвел к инспектору Дерябина из первого класса вот за такую же самую молитву. Ничего не поделаешь, придется переждать немного: не каждый же день водить в учительскую на расправу учеников за одну и ту же провинность. Могут пойти разговоры. Дразнят-то кого? Кто козел? Виктор Аполлонович уже как бы слышал голос зловредного Резонова: дескать, конечно, есть сходство, хотя бы и отдаленное... детская наблюдательность... и так далее, намеки язвительные и утонченно вежливые.

Но вот идет на урок и отец Гавриил, полный, неторопливый, величественный.

Надзирателю придется пока что уйти.

Но он вернется!

И он вернулся - перед уроком русского языка:

- Шумов! Ты почему снова - слышишь, с н о в а! - не поклонился мне?.. Как это "когда"? Сегодня.

И тут произошло неожиданное.

Поднялся со своего места Земмель и сказал слишком отчетливо, с латышским оттенком выговаривая окончания слов:

- Он поклонился. Я шел сзади и видел.

- А тебя об этом спрашивают?

- Нет. Меня не спрашивают.

- Так зачем же ты суешься?

- Затем, чтобы сказать правду.

Стрелецкий беззвучно приблизился к Земмелю.

Тот стоял выпрямившись, выйдя - по правилам - на полшага в проход между партами. Его широко расставленные глаза смотрели перед собой даже как будто сонно.

- Ты! - повысил голос надзиратель. - Ты такой любитель правды?!

- Да. Я люблю правду.

В классе за спиной надзирателя кто-то проговорил вполголоса, медленно, восхищенно:

- Молодец, Земмель!

Стрелецкий круто повернулся на каблуках:

- Кто? Кто это сказал?!

Молчание.

Значит, война! Ему, Стрелецкому, объявили войну вот эти тараканы! Ну, он справится... Он скрутит вас, будьте спокойны, голубчики. Прежде всего надо составить списочек. И вот понемножку по этому списочку...

- Что вы сегодня такой бледный, Виктор Аполлонович?

Это вошел в класс Мухин, учитель русского языка; сейчас будет его урок.

- Нездоровится? - Мухин бережно поправил рукой свои золотые кудри вокруг лысины.

По скамьям пробежали смешки.

Стрелецкий нашел в себе мужество под эти смешки галантно раскланяться перед Павлом Павловичем и поблагодарить его за внимание.

На ходу он обернулся и кинул на приготовишек взгляд. Что это был за взгляд! Никаноркин потом утверждал, что взгляд этот был направлен на Шумова; Персиц же ясно видел: глядел надзиратель на Земмеля.

Как бы то ни было, решили: Земмелю и Шумову пока что на переменах из класса не выходить, сидеть смирно. А утром с Шумовым в училище будет ходить Никаноркин - они оба в одной стороне живут.

- Это зачем? - закричал Гриша.

Ему и обидно было и где-то глубоко в сердце будто оттаивала льдинка: по-своему ребята заботились о нем.

- Затем, чтоб ты и в самом деле кланялся. А то я тебя знаю! - сказал Никаноркин.

- Я кланяюсь.

- Зазеваться можешь. Не заметишь "голубчика", то есть "козла", я хотел сказать. Тогда - новый кондуит.

- Почему это я зазеваюсь, а ты не зазеваешься?

- Потому. Ребята, ей-богу не вру - он на облака может заглядеться. Идет по улице, задрав голову, никого не видит.

- Выдумываешь!

- Один раз булочника Фриденфруга чуть с ног не сшиб. Хорошо булочник толстый, пудов на восемь, - устоял.

- Врешь!

- Устоял, но ругался долго. По-немецки. Я только половину и понял.

- Половину все-таки понял? - засмеялся Персиц. - Ты ж немецкого языка не знаешь.

- "Швейн", говорит. Вот тебе и "не знаешь".

За шутками, за поддразниванием, подчас бесцеремонным, Гриша чувствовал поддержку товарищей. Нет, не один он на свете...

И Земмель, и Никаноркин, и Довгелло - ну все за него - горой!

Нет, не все. Вон на первой парте сидит Шебеко. Он любил хвастать: его отец - тайный советник, "ваше превосходительство". Ну, его отучили от этого! Целые две недели всем классом дразнили: расшаркиваясь, кланялись ему в пояс, величали "присохводительством", делали вид, что не решаются играть с ним - робеют.

На третью неделю Шебеко такого издевательства не вынес, взмолился: "Ну, довольно, ребята!", - чуть не заплакал. Его оставили в покое - самим надоело.