Александр Кононов - На Двине-Даугаве (Повесть о верном сердце - 2)

- Нет, я затрудняюсь потому, что мы говорили о вещах, ни для кого не интересных: о том, что надо к ужину картошки начистить, печку растопить... дров наколоть.

- Но-но-но! - заорал ротмистр. - Ты у меня не финти! Ты не дури со мной, миленький! Что говорил Редаль о политике?

- Ничего.

- Ни одного слова?

- Нет. Ни одного.

- А откуда ты знаешь? Может быть, он где-нибудь и говорил о ней?

- При мне ничего не говорил.

- Значит, при других говорил? А кто эти другие? Кто у него бывал?

- Бывали его товарищи с завода.

- Фамилии?

Ротмистр вернулся к столу, схватил перо:

- Фамилии?!

- Фамилий я не знаю.

- Не интересовался?

- Не интересовался.

- Э-э, друг милый, - протянул ротмистр и оглядел Гришу с ног до головы, - из тебя же и гусь выйдет со временем! Я уж вижу, что ты за фрукт.

Он развалился на кресле за письменным столом, вынул из кармана никелевую крохотную пилку - занялся своими ногтями. Ногти были розовые, крытые лаком.

- Ты, брат, фрукт! Но меня не проведешь. Дуракам можешь голову морочить, а мне - нет, не получится.

Ротмистр спрятал пилку, вскочил и заорал неистово, стуча по столу кулаком:

- О чем говорили на сборищах у Редаля? Быстро!

- Да они больше песни пели, пиво пили... на гитаре играли.

- Какие песни? "Проснитесь, люди труда"?

- Нет, другие... они по-латышски пели - что-то на веселый, плясовый лад. Да я и не оставался в комнате - когда они начинали пить, я уходил. Я не пью пива.

- Ах, ягненочек!

- Нет, просто я не люблю пива. Мне рано его пить. Я еще несовершеннолетний, господин ротмистр.

- Тонко! Тонко сказано. Дескать, меня-то вы привлечь к ответственности не можете. Так?

Ротмистр даже с некоторым любопытством еще раз оглядел Гришу:

- Так?

- Я не понял. К какой ответственности? За что?

- За что! Хотя бы за укрывательство. Ты не хочешь открыть мне того, что ты обязан, - слышишь? - обязан открыть без утайки!

- Я не утаиваю ничего. Я говорю правду.

- Эй, дежурный!.. или кто там!..

В комнату просунулась голова городового.

- Отведи его, пусть посидит, подумает часа четыре. Может быть, одумается. А тогда мы еще поговорим с ним.

- Я арестован? - спросил Гриша.

- Я же сказал: тебе надо подумать. Вот и посиди, подумай.

- Позвольте...

- Ступай, ступай, - вполголоса проговорил городовой и подтолкнул Гришу к дверям.

...В бесконечно долгие четыре часа, проведенные в каморке с крошечным, тусклым окошечком, Гриша проголодался и устал от ожидания.

Он почти обрадовался, когда его опять ввели в знакомую комнату с письменным столом, за которым снова сидел тот же ротмистр - видно, только что приехавший откуда-то, - с зарумянившимися от свежего ветра щеками, с влажными глазами, словно после хорошей выпивки...

- Надумал?

Гриша промолчал.

- Надумал?!

- А что я должен был надумать?

- Говорить мне всю правду!

- Я это до сих пор и делал. Но, похоже, что это вам не понравилось.

- Так, так. Ну, значит, придется с тобой повозиться. Придется заняться твоей особой. Ты думаешь: от всего отвертелся, ничего не сказал, никого не выдал. А ты себя выдал? Самого себя! Что молчишь? Оглох?

- Нет, я не оглох. Я хорошо слышу.

- Слышишь... А понимаешь ли? Соображаешь ли, чем именно ты себя выдал? Ну-ка, подумай хорошенько.

Ротмистр прошелся по комнате, мелодично звеня шпорами. Подошел к стеклянной дверце канцелярского шкафа, бережно поправил перед нею, как перед зеркалом, колечко усов и обернулся к Грише:

- Ну? Не понимаешь! Да разве мальчишка твоего возраста... сколько тебе? Шестнадцать! Разве мальчишка, ни в чем не искушенный, не виновный ни в чем, станет так держать себя перед жандармским офицером? Да он затрепещет, он дрожать будет с ног до головы! А ты?

- Если человек ни в чем не виноват, зачем ему дрожать?

- Затем, что жандармское управление - учреждение серьезное, там не шутят, нет. Чем меньше виноват человек, тем скорее он задрожит перед лицом власти! А виноватый - тот уж, конечно, подготовился. Помилуйте - он все обдумал: что отвечать, как отвечать, о чем промолчать. Он как бы натренирован всякими там мыслями. А тебя кто натренировал? Редаль, кому ж еще! Что он тебе наговаривал? "Долой царя, долой правительство, да здравствует свобода рабочего класса!" Так?

- Нет. Ничего подобного Редаль мне никогда не говорил.

Гриша вдруг почувствовал, что ему делается душно от жаркой ненависти к этому щеголеватому палачу. Конечно, это палач! Разве не такие, как он, зверствовали в застенках в пятом году? Таким же был и Терещенко.

Ему вспомнилось спокойное лицо Оттомара Редаля: "Слишком мелкий случай для драки..." Надо как-нибудь продержаться до конца допроса.

А допрос все продолжался. Ротмистр то принимался уговаривать Гришу даже на "вы" переходил: "Не портите своей будущности, молодой человек!", то снова орал исступленно:

- Ты у меня попляшешь!

Гриша не удержался:

- Ну, плясать-то я не стану.

- А я тебе говорю - попляшешь! И еще как! А теперь возьми-ка этот листок бумаги и пиши на нем все, что знаешь о Редале: когда его в первый раз увидел, как это было... одним словом, все, что знаешь о нем. И подпишись. Поразборчивей подпишись. И будет твое показание храниться в бумагах жандармского управления. Чувствуешь, чем это пахнет?

Тут - впервые за все время допроса - Гриша смутился. Его подпись будет в жандармском управлении? Отказаться, не писать ничего...

- Ага! - торжествующе воскликнул жандарм (он не отрываясь следил за выражением Гришиного лица). - Коготок увяз - всей птичке пропасть. Довольно резвиться на тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий! Сергей Сергеевич!

На этот возглас сейчас же раскрылась боковая дверь, и показался толстый пристав с папкой бумаг под мышкой.

- Сергей Сергеевич, этот субъект напишет сейчас свои показания, не откажите потом переслать мне их. А сейчас я спешу... Но мы еще увидимся! погрозил он Грише розовым пальцем и ушел, звеня шпорами.

Пристав прошел к письменному столу, буркнув на ходу:

- Сядешь вон там. И напишешь что следует. Поживее!

Гриша оглянулся: у стены стоял закапанный стеарином круглый столик, на нем - канделябр с оплывшей свечой, чернильница-мухоловка...

- А могу я отказаться, не писать ничего? - спросил Гриша. - Я не знаю ничего, значит и писать не о чем.

- Нет. Не можешь! - хрипло отозвался пристав не глядя.

- Мне нечего писать.

- Молчать! - крикнул пристав. - Ты где находишься? Приказано написать, значит исполняй!

Пристав снова уткнулся в свои бумаги, а Гриша сел за круглый, закапанный стеарином столик.

Столик не только был грязен - от него почему-то резко пахло клопами.

Гриша подивился себе: как может он замечать сейчас все эти мелочи?

Надо было обдумать, как ему поступить. Что, если ничего не писать? Ничего не знаю, писать не о чем. Неужели его в тюрьму за это посадят? Не в чем его обвинять! Никто не видел, как он относил листовки в дом Персицев. Никто не знает, зачем он встретился вечером на берегу Двины с Талановой.