Александр Кононов - У железного ручья (Повесть о верном сердце - 1)

Он не заплакал. И сказал Яну:

- Из-за тебя.

Потом ноготь долго слезал с пальца, и Гриша каждый день показывал его Яну и вообще всем желающим, гордясь немножко своим увечьем.

Потом он спросил Яна:

- Зачем ты так долго глядел на нее?

Ян ответил застенчиво:

- Она красивая.

Гриша не стал дразнить друга. Раздумал. Ему как-то неловко стало...

...Вернулась из города Перфильевна веселая и громко сказала Пшечинским:

- Риго-Орловская дорога теперь больше не забастует, не-ет! Теперь сюда сколь хочешь солдат привезут.

Про забастовки Гриша слыхал. Рабочие говорили "баста" и бросали работу. Ловчей всего выходило это на железной дороге. Станут дороги, тогда царь как без рук: ни войск не подвезти, ни пушек, ни муки солдатам...

Беда! Не продержались, значит, рабочие, кончили бастовать. Ну, ничего, соберутся с силами - еще забастуют, рано Перфильевна радуется.

Прошло несколько дней - появился и Дамберг с фотографическим аппаратом. Он снимал семейство помещицы вместе с гувернанткой в саду, у цветочной клумбы, потом на ступеньках крыльца, потом у сажалки.

К отцу приехал из Ребенишек Шпаконский. Дамберг увидел учителя, долго приглядывался к нему издали и затем уверенно и зло сказал помещице:

- Таких, как он - в синих рубашках, с длинными волосами, - надо немедля сажать в тюрьму.

Разговор Шпаковского с отцом показался Грише на этот раз более ясным, чем обычно. Они говорили про мужиков, про то, как они и раньше, в старые годы, поднимались против своих врагов. Воевали. Шпаковский сказал под конец с раздумьем:

- Опоздали наши мужички, опоздали! Им бы начать, когда Риго-Орловская дорога стояла, когда в Риге еще не все кончилось...

- Латыши, - ответил Гришин отец, - латыши - народ каменный. Наших, русских, скорей зажжешь. Да без латышей-то что ж сделаешь?

- Ты это, Иваныч, к чему? - настороженно спросил Шпаковский.

- У нас и пугачевщина была - вон какой размах: на Москву мужики шли! И Разин. И этот... ты как-то раз про него мне говорил, забыл я имя-то...

- Болотников.

- Ну да, Болотников. А у латышей? Не слыхал я про них ничего похожего.

- Не знаешь ты, значит, про их борьбу с немецкими баронами. Да они сотни лет боролись со своими вековыми врагами, с баронами! А когда непереносимо тяжко становилось, куда оглядывался латыш-труженик? На восток, на русский народ. И про Пугачева латыши слыхали, это я тебе верно говорю! И тоже бунтовали... Когда Пугачев собирался на Москву, мужики в Курляндии губернатора Броуна высекли всенародно.

- Ну да!

- Исторический факт.

Отец захохотал оглушительно:

- Нет, это наши! Наши, русские! И скорей всего - староверы. Молятся, молятся, а потом возьмут да губернатора и выдерут. Хо-хо-хо!

- А латыши не могли бы?

- Нет. Латыши знаешь что сделали бы с этим губернатором? Убили бы на месте. Обязательно убили бы. А выпороть да потом на волю отпустить - это уж только наши и могли сообразить!

- Что ж, по-твоему, русский мужик добрей, что ли?

- Не в том суть. Да губернатору порка, может, хуже смерти. Ну посуди: дворянин - и поротый. Ему после этого одно остается: самому петлю на шею надеть, жить ему дальше нельзя...

- Ну, вот и ошибся: и Броун остался жить и в Курземе, где это произошло, ни одного русского мужика не было. Там всё латыши.

Отец задумался.

Потом опять захохотал:

- Нет, ты подумай: выпороть губернатора! Ох-хо-хо! А ты не соврал, часом?

- Исторический факт.

В горницу вошла мать, и учитель заговорил про другое:

- Пора тебе, Иваныч, подумать, как сына в училище определить.

Лицо Ивана Шумова затуманилось.

- Хочешь, Гриша, учиться? - спросил Шпаковский. - Гимназистом станешь, с ясными пуговицами! А потом студентом. Неплохо?

- Не хочу студентом, - ответил Гриша.

- Это почему ж?

- Студентам глаза выкалывают.

Отец со Шпаковским переглянулись.

- Услыхал откуда-то... В городе был случай.

- Батя, а зачем черная сотня студентам глаза выкалывает?

- И откуда ты наслушался эдакого?

- Батя, а чего я тебе скажу: найдем волшебную воду и тогда черную сотню побьем. Есть люди, которые уже бьются с ней.

Отец обнял сына:

- Ну что ты все выдумываешь! Волшебная вода... А давеча все про бесстрашного старика бормотал. Экий блажной! В кого ты такой уродился-то?

Мать сразу же откликнулась:

- В родного батюшку, в кого ж еще!

В избу вбежала кухарка Перфильевны, Анфиса:

- Иваныч! Хозяйка велит тебе ехать в Ребенишки. Сей же час.

- С чего это загорелось так-то?

- Будто за семенами садовыми, что ли. Давеча уговорилась она с Лещовым, ему для нас семена из самого Питера доставили.

Шпаковский поднялся:

- Ну, тогда и я поеду.

Часа через два после их отъезда на большой дороге показалась толпа.

Шли заозерские, пеньянские, ковшинские, граудинские мужики.

Гриша подбежал к плетню. Он увидел знакомых и незнакомых ему людей. В первом ряду шагали Кейнин, Иван-солдат, молодой латыш с плутовато-веселым лицом (тот, что отдал револьверы Кейнину), Кирюшка Комлев. Шел Минаев дед - рядом с совсем древним латышом, согнувшимся, опиравшимся на костыль. Были и женщины. Гриша увидел седую латышку, которая пела на кладбище, как молитву: "Слезами залит мир безбрежный!.." Две девушки шли рядом с ней.

"Затишье" никогда не знало такого многолюдья.

Старый Винца, торопливо подпоясывая на ходу свитку, пробежал трусцой мимо Гриши, стал около Минаева деда, зашагал с ним в ногу, по-солдатски.

Пан Пшечинский подошел к плетню, закричал хрипло, со злобой:

- Идите, идите, дурни! Мир хцете перевернуть? Мало вам розума вгоняли в задние ворота!

Никто ему не ответил. Будто муха прожужжала. Даже старый Винца не обернулся на слова арендатора.

Черноглазая Тэкля стояла, простоволосая, на крыльце. Видно, выскочила второпях - тяжелые косы лежали у нее на плечах, свешиваясь до пояса. Нет, и на нее никто не оглянулся, даже Иван-солдат.

Долго шли молчаливые ряды крестьян мимо "Затишья".

Кто-то рядом с Гришей проговорил вполголоса:

- На Тизенгаузенов поднялись...

И вдруг неистово заорал Пшечинский:

- Куда? Куда, лайдак?!

Минай, до того бывший где-то в отлучке, бегом догонял земляков своих. Он оглянулся на крик Пшечинского, хотел что-то сказать, потом махнул рукой и побежал вперед.

12

К ночи вернулся отец.

Гриша первым кинулся к нему:

- Мужики давеча шли мимо - на Тизенгаузенов поднялись! Заозерские, пеньянские, ковшинские... Ну целое войско!

Иван Шумов тяжко вздохнул:

- Вот... началось, значит.

И, будто не видя перед собой, стал шарить по стене рукой - искал что-то, должно быть шапку, только что снятую.

И сейчас же мать закричала пронзительно:

- Не пущу!

На ее крик откликнулся из зыбки маленький Ефимка, заплакал громко и горестно.

Отец шагнул вперед, мать рухнула перед ним на колени, обхватила отцовы сапоги: