В Левшин - Искатели необычайных автографов

- Скажи, по крайней мере, знаешь ли ты, кто ее сочинил?

- Нет, - отвечал старик.

- Как же так! Ведь она словно про тебя написана...

- Может, про меня, а может, не про меня. Мало ли горшечников на свете!

Тут он извинился и, сославшись на какие-то дела, вышел, пожелав гостям приятного пребывания в его доме.

Некоторое время друзья молча созерцали изделия неразговорчивого мастера. Потом Фило тихонько забормотал:

Гончар ушел. Один я в мастерской.

Две тысячи кувшинов предо мной,

Теснятся, тихо шепчутся, как люди,

И я один с их странною толпой.

- Хайям? - спросил Мате.

- Да, из того же цикла. Нравится?

- Очень. Но объясните мне смысл того, первого четверостишия. О глине, которая просит гончара пожалеть ее. Как это понимать?

- Недолговечность человека, его смертность - предмет раздумий многих поэтов. У Хайяма к этому присоединяется мысль о вечном круговороте, происходящем в природе. Умирая, человек становится прахом. Прах смешивается с землей, с глиной и обретает новую жизнь: из него делают красивый кувшин или же он прорастает травой, цветами:

На зеленых коврах хорасанских полей

Вырастают тюльпаны из праха царей,

Вырастают фиалки из праха красавиц,

Из пленительных родинок между бровей.

- А стихи не слишком веселые, - заметил Мате.

- Но и не такие уж грустные. Мысль о смерти не так страшна, когда человек чувствует себя частицей бессмертной природы. Во всяком случае, на сей раз это печаль светлая, близкая той, которую мы встречаем в стихах Пушкина: "И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть и равнодушная природа красою вечною сиять".

- Вы сказали "на сей раз". Но разве у Хайяма есть и другие стихи на ту же тему?

- И немало! На первый взгляд может даже показаться, что поэт повторяется. Но только на первый взгляд! Наряду со строчками о фиалках и лилиях есть у него и такие:

Как привыкнуть к тому, что из мыслящей плоти

Кирпичи изготовят и сложат дома?

- Ого! Это уже не светлая грусть, а мрачное недоумение, - усмехнулся Мате. - Интере-е-есно... Одно и то же явление Хайям рассматривает с разных точек зрения. Он вертит его, как гончар на гончарном круге.

- Недаром он мыслитель, автор нескольких философских трактатов, пояснил Фило. - Между прочим, постоянный образ поэзии Хайяма - гончар - в разных стихах тоже осмысливается по-разному. Иногда это просто художник, который создает из праха прекрасное и полезное. Но порой черты его искажаются, становятся зловещими:

Поглядите на мастера глиняных дел:

Месит глину прилежно, умен и умел.

Приглядитесь внимательней: мастер безумен,

Ибо это не глина, а месиво тел.

С таким безумным гончаром Хайям сравнивает Бога, который безо всякого смысла уничтожает свои же создания.

Вот кубок - не сыщешь такого другого!

Но брошенный наземь, стал глиной он снова...

Трудился над ним сам небесный гончар

И сам же разбил из каприза пустого.

- Кубок - это, конечно, человек, - сообразил Мате. - Выходит, Хайям иносказательно критикует Бога, который создал человека смертным?

- Знаете, из вас вышел бы неплохой филолог! - сказал Фило, очень довольный рассуждениями друга. - Но не думайте, что Хайям критикует Бога только иносказательно. Он делает это и прямо:

Отчего Всемогущий Творец наших тел

Даровать нам бессмертие не захотел?

Если мы совершенны - зачем умираем?

Если несовершенны - то кто бракодел?

Мате так и покатился со смеху.

- Клянусь решетом Эратосфена, это остроумно! - воскликнул он, хлопая себя по коленкам.

- Не только остроумно, но и очень смело. Хотя хлопать себя из-за этого по коленкам вовсе не обязательно, - ввернул Фило, не удержавшись. Критикуя Бога, Хайям тем самым ставит под сомнение его существование. В иных стихах он открыто признается, что не верит в загробную жизнь и потому небесным радостям предпочитает земные:

Сад цветущий, подруга и чаша с вином

Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином.

Да никто и не видел небесного рая,

Так что будем пока утешаться в земном!

- Судя по этим строчкам, Хайяма нельзя назвать трезвенником, - сказал Мате.

- Но значит ли это, что его можно назвать пьяницей? Вино - благородная кровь винограда - традиционная, вечная тема поэзии. Его прославляли еще древние греки. Продолжает ту же традицию и Хайям. Кроме того, сильно подозреваю, что Хайям потому так преувеличенно восхваляет вино, что хочет насолить исламу. Ведь мусульманская религия не одобряет употребление спиртного.

Фило разошелся и говорил с увлечением. Казалось, примерам его не будет конца, но Мате прервал его самым бесцеремонным образом.

- Как вы себя чувствуете? - спросил он довольно сурово.

Фило так растерялся, что не сразу ответил: что за странная манера перескакивать с предмета на предмет! И какая связь между его самочувствием и поэзией Хайяма?

- Самая прямая, - заявил Мате. - Мне надоело говорить О ХАЙЯМЕ. Я хочу говорить С ХАЙЯМОМ. Хотя бы с одним из двух. И, так как вы уже отдохнули, я намерен продолжить поиски.

С этими словами он решительно вышел из мастерской и затянул отчаяннее прежнего:

- Хайям! Хайя-а-ам!

Фило вздохнул и понуро поплелся следом.

НА ПУТИ К ХАЙЯМУ

Человек, вошедший в кофейню, был не стар, но уже и не молод.

- Серебра у него в бороде порядочно, уж во всяком случае больше, чем в кошельке, - смекнул Хасан, окинув опытным глазом потертый халат и поношенные туфли.

- Что подать твоей милости?

- Самого дорогого, - сказал посетитель, сразу определив, что хозяин из шутников.

- Самое дорогое - мудрость. Стало быть, подать тебе мудрости?

- Ну нет, - возразил гость, опускаясь на коврик. - Как говорит поэт, в наше время доходней валять дурака, ибо мудрость сегодня в цене чеснока.

- Складно сказано, но не про нас. У нас в народе мудрым словом дорожат по-прежнему.

-Приятно слышать, - отозвался гость. - Но слово - серебро, молчание золото. А я ведь как будто просил самого дорогого...

Хасан присвистнул.

-Так вот чего тебе подавай: молчания!

- А что? - Посетитель прищурился. - Разве молчание не по твоей части?

- Сам видишь, - засмеялся Хасан, сверкая глазами и зубами. - Но для хорошего человека чего не сделаешь...

И, уморительно зажав губы смуглыми пальцами, он вышел из лавки.

Оставшись один, посетитель положил перед собой бывший с ним узелок и осторожно развязал концы тонкого шелкового платка, в котором оказалась искусно переплетенная рукопись. Полюбовавшись цветными заставками, он стал медленно ее перелистывать, любовно и придирчиво оглядывая страницы, испещренные витиеватыми буквами...

За тонкими стенами кофейни по-прежнему галдел базар, а посетитель словно бы ничего и не слышал, поглощенный своим занятием. Губы его шевелились, беззвучно произнося какие-то слова. Вдруг что-то заставило его очнуться и прислушаться.