Лев Рубинштейн - Музыка моего сердца

— Извините, сеньор, — вежливо проговорил пассажир с бородкой, обращаясь к гитаристу, — что вы поёте?

— Это сегидилья, сеньор кабальеро, — отвечал гитарист.

— Вы сами её сочинили?

Гитарист пожал плечами.

— Кто знает? — прибавил он невозмутимо.

— У этих плясок нет автора, — небрежно сказал пассажир в пышном галстуке.

Человек с бородкой расхохотался.

— По всему видно, дон Сантьяго, что вы не любитель сегидилий.

— Ах, сеньор дон Мигель, я предпочёл бы быть уже в Мадриде, — уклончиво отозвался Сантьяго, — там вы не такое услышите. Там опера!

— Конечно, в театре лучше поют, — обиделся гитарист.

— Не сердитесь, мой любезный, — сказал человек с бородкой, — я хотел бы записать вашу сегидилью.

— Для того чтоб записать наши песни, нужно быть великим музыкантом, — гордо ответил гитарист.

— Почему?

— Сеньор, в них и сладость, и горечь, и горные снега, и горячие пески… Не знаю, как сказать, сеньор, — в них душа Испании. Вы поняли меня, сеньор?

Человек с бородкой помолчал немного.

— Мне кажется, понял, — сказал он серьёзно и вытащил из кармана листок нотной бумаги, — давайте начнём.

Он быстро записал карандашом мелодию, потом взял у гитариста его инструмент и пропел ту же сегидилью.

— Ну, — сказал гитарист, — это почти верно, но…

Человек с бородкой покачал головой и отдал гитару хозяину.

— Я понимаю, — сказал он, — простота сложнее всего.

Он откинулся на спинку сиденья и замолчал. Копыта мулов продолжали стучать. Гитара присоединилась к ним, а потом и голос:

— Ничего, — упрямо сказал человек с бородкой, — я разберусь в этом… полуденном одиночестве.

Он произнёс эти слова по-русски, и никто в дилижансе его не понял. Все молчали, глядя на залитую беспощадным солнцем однообразную кастильскую степь.

Мадрид днём спит. И не удивительно, потому что Мадрид бодрствует ночью. Только русский музыкант Михаил Глинка не спал, в сущности, ни днём, ни ночью. Его всё занимало: и мрачные басы органа под сводом собора, и хриплые голоса погонщиков, и пронзительная болтовня зеленщиц, и белые капюшоны монахинь, и торжественная поступь тореро, и трели кастаньет в прохладной тени уличных кабачков.

Меньше всего его увлекала мадридская опера на итальянский манер и больше всего — испанские народные танцы. Когда на Мадрид спускаются сумерки, кастаньеты звучат всё чаще. Пляшут в тавернах, пляшут в садах, пляшут на улице. Гитары играют вступление, и танцоры выходят в середину круга парадной и упругой поступью. Это тоже часть танца, она так и называется — «парада». Стремительно начинается хота, и молодая пара несётся по площадке, высоко подняв руки и отбивая ритм кастаньетами. Каждый танцует по-своему: женщина — лукаво и задорно, мужчина — резко и сильно. Особой жизнью живут гитаристы — у них гитары словно вздыхают, и стонут, и опьяняются, и отдыхают. И во всей этой страстной хоте нет ничего грубого: то она остра, как лезвие ножа, то сурова, как монастырские стены, то бравурна, как выход корриды, то нежна, как голос влюблённого, и всегда свободна, как вечерний ветерок с гор.

Таковы были слова песни, записанной Глинкой. Он стоял в тени густых акаций, маленький, с хохолком на лбу и торчащей бородкой, и жадно впитывал в себя звуки новой и необыкновенной жизни.

Священник в чёрной шляпе угрюмо проходил мимо, опустив глаза. Двое жандармов в клеёнчатых треуголках, подозрительно осмотрев танцующих, пристраивались где-нибудь вдали. Щёголь в шёлковом цилиндре, поджав губы, ударял хлыстом своего жеребца и быстро проезжал мимо. Казённая Испания не одобряла уличную хоту — как хотите, в хоте есть что-то от бунта!

Глинка закрывал глаза, и ему мерещился далёкий Петербург: колоннады, соборы, монументы… Там титулованные болтуны и дамы с ослепительными плечами ворковали на балах о «неудаче» Глинки с «Русланом»… Туда настойчиво звали его из Испании мать и сёстры… Там, в пыльных канцеляриях святейшего синода, тянулось бесконечное дело о разводе «дворянина Смоленской губернии Михаила Иванова сына Глинки» с женой…

— Ох нет, не поеду! — едва не вырвалось у Глинки вслух.

Смуглая танцовщица вдруг остановилась перед ним и, щёлкнув кастаньетами, крикнула на всю площадь:

— Я желаю танцевать с этим маленьким сеньором! Анда, сеньор!

Глинка улыбнулся.

— Увы, я ещё не научился хорошо плясать по-испански, сеньорита, — сказал он.

Девушка слегка притронулась ладонью к руке Глинки.

— Знаете что, сеньор, возьмите мои кастаньеты, — сказала она задорно. — Люди говорят, что с ними и монах запляшет!

— Это подарок от сердца, — добавил гитарист, — клянитесь, что научитесь танцевать хоту!

Кругом раздался смех. Глинка поднёс кастаньеты к губам.

— Клянусь! — сказал он. — Voto a Dias!

Девушка расхохоталась и убежала.

Глинка присел к гитаристу и долго прислушивался к звукам, летящим из-под пальцев музыканта.

— Обязательно так играть? — спросил он.

— О нет, сеньор, — весело отвечал гитарист, — я просто разговариваю. Так же, как эта солёная девица разговаривает руками и ногами.

— Что значит «солёная»?

— Человек без соли всё равно что пресный хлеб, сеньор. Наши девушки все с остротой, не правда ли?

А мадридская ночь становилась всё звонче. В одиннадцатом часу за Глинкой приехала весёлая компания и повезла его по Прадо среди цветов и фонтанов. Громадный парк Ретиро был освещён фонариками. Кругом раздавались смех, цокот копыт, звуки гитар.

В загородном саду Делисиас пили молодое вино и всю ночь пели и играли.

Повеяло утренним холодком, когда Глинка возвращался домой в обществе дона Сантьяго и его знакомой Рамоны Гонсалес.

Звёзды бледнели на прозрачном небе. На востоке появилась светлая полоса. Ночной сторож прошёл по опустевшей улице и пропел своё привычное: «Шесть часов утра, небо ясное!»

— Как вам нравится Испания? — спросила Района.

— Похожа на Россию, — ответил Глинка.

— На Россию? — удивлённо повторил Сантьяго.

— Да, мой дорогой Сантьяго! Степь, ночь, музыка… Одиночество и толпа, удаль и тоска. А в уличных мелодиях сквозит какая-то русская откровенность и широта.

— Сеньор дон Мигель, — огорчилась Рамона, — что вы нашли хорошего в уличных мелодиях? Я думала, что вы хотите создать испанскую оперу.

— Ах, сеньорита, — отозвался Глинка, — как тут не увлечься! У вас ведь гитары разговаривают… как у нас балалайки!

У трактирщика Мурсиано было широкое варварское лицо, масляные глаза и мягкий, воркующий голос. Гитара словно дрожала у него в руках. Глинка долго слушал, записывал, черкал, снова слушал и наконец сломал карандаш.