Лев Рубинштейн - Музыка моего сердца

— Этого нельзя записать, — сказал он в отчаянии, — это выходит за пределы европейской гаммы!

Мурсиано хитро подмигнул.

— Тише, сеньор, — буркнул он, — это, если хотите знать, придумали нехристи — мавры. Вы, наверно, заметили здесь пунто моруно — мавританский напев? Но не говорите об этом с попами. Они не любят канте хондо. [2] Канте хондо — распространённый в Андалузии импровизационный стиль народной песни.

— Откуда вы взяли эту грациозную печаль?

— Э, сеньор, мы, андалузцы, сами немного мавры. Мы так играем уже тысячу лет.

И он снова заиграл, неожиданно меняя ритмы и тональности и пристукивая ладонью по корпусу гитары.

Это было в Гранаде зимой 1846 года — зимой, которая была похожа на весну. Небо было безоблачное, синее. Над загородным домиком Глинки поднимались тёмно-красные приземистые башни арабской Альгамбры. Внизу лежал старинный квартал с подковообразными арками, тенистыми переулками и цыганскими кузницами.

— Прилежно же вы взялись за испанские танцы, Михаил Иванович, — сказал Глинке русский путешественник, архитектор Бейне. — Вчера я с полчаса исподтишка наблюдал, как вы танцуете: совсем как андалузец. Только с кастаньетками никак не поладите.

Глинка лежал в гамаке под деревьями. У него был один из тех приступов апатии, когда он часами как бы дремал, полузакрыв глаза и запрокинув голову на подушку так, что со стороны виден был только неподвижный клинышек его бородки.

— Очень жалею, Карл Андреевич, — отвечал он, — но это не так-то легко. Вообще испанские танцы чрезвычайно благородны.

— И по сему случаю вы выбрали себе проводником благородного Мурсиано?

Голова Глинки поднялась с подушки.

— Лучшего проводника не найдёшь. Сегодня ночью мы с ним поедем к цыганам. Они, говорят, необыкновенно пляшут фанданго…

— Михаил Иванович, — встревожился Бейне, — знаете ли вы, что такие прогулки не всегда безопасны! В этих цыганских таинственных пещерах…

— Друг мой, — серьёзно сказал Глинка, — в Испании я свой человек и никто меня не тронет. Если из здешнего света и тепла родится у меня что-нибудь хорошее…

— Родится? — удивился Бейне. — Да вы уже написали превосходное «Каприччио на тему арагонской хоты»!

Глинка неожиданно просветлел.

— Да, это большая удача, — сказал он, — но это только часть Испании. Я не всё ещё высказал.

— Вы, вероятно, думаете об опере?

— Как вам сказать, Карл Андреевич? Более всего думаю я об этом народе, о живой прелести души его…

Глинка откинулся на подушку и замолчал. Бейне попрощался.

«Арагонская хота»… Да, это удача! Глинка впервые услышал её в Вальядолиде от Феликса Кастильи. В хоте нашёл он и героический порыв, и горделивую отвагу. С этой песней, говорят, когда-то шли арагонцы на наполеоновские шеренги.

Глинка написал тему хоты по памяти, и однажды ему отчётливо «привиделось» оркестровое каприччио. Он создал его в Мадриде, почти не отрываясь от фортепиано. То была Испания в битве. Призывно пели трубы, раздавались взволнованные голоса, гремела победоносная хота.

Теперь Глинке хотелось поговорить о другом.

Это было мучительное состояние, когда желание высказаться ещё не обрело ни темы, ни формы, но напоминает о себе каждую минуту.

Глинка открыл глаза.

Перед ним лежала долина Гранады с дремлющими в полдень садами. На горизонте висели в воздухе снежные вершины гор.

— Полуденное одиночество? — прошептал Глинка. — Нет, сохрани боже от одиночества!

Ему казалось, что с детства он видел во снах эту долину, её тишину и мир; что он любит её, как всегда любил свет и тени цветущей, дышащей, осязаемой жизни.

Испанская опера не была написана Глинкой. Так и не была написана.

Об этом не раз напоминали ему друзья, и особенно его многолетний спутник Педро Сендино, вывезенный Глинкой из этой страны. И каждый раз Михаил Иванович весело отвечал ему:

— Педруша, я ведь не только оперный композитор! Не только!

— Знаю, дон Мигель, но боюсь, как бы вы не забыли Испанию. Когда я впервые услышал ваши «Воспоминания о Кастилии», у меня сжалось сердце…

Улыбка исчезла с лица композитора.

— Это был только опыт, дон Педро. Я переделаю пьесу.

Педро знал, что спорить с Глинкой не имеет смысла. Михаил Иванович не любил споров. И поэтому Педро расцвёл, когда однажды Глинка начал на рояле знакомый ритурнель на испанскую тему.

— Послушайте, мой друг. Что это, по-вашему?

— «Воспоминание о Кастилии»… Но сейчас, дон Мигель, мне кажется, что это… ночь в Мадриде…

Да, это была летняя ночь под ясным небом. Её неясные звуки сначала слышались вдали, потом приблизились. В тёплом воздухе глухо вибрировали струны, и наконец, как видение, появился скользящий, женственный образ танцовщицы.

Её руки сплетаются над головой, как ветви деревьев на ветру. Гитары словно несут её, всё громче звенит хота… и вдруг замирает. Слышен другой напев — мужественный, резкий. Это мавританский марш — суровый, как воспоминание о прошлом, полном войн и набегов. Но туча пришла и ушла. И вторглась ликующая ламанчская сегидилья с кастаньетами и оживлённым хором гитар. Тут уже вся площадь гудит пляской и стучит каблуками. Взлетают цветные подолы юбок, мелькают пышные розы в чёрных волосах, высокие, узорные гребни, кружевные накидки, блестящие полумесяцами серьги и сверкающие, продолговатые, лучистые глаза…

В финале снова возвращается ночь. Мадрид спит. Шесть часов утра, небо ясное!..

Конец!

Когда Глинка повернулся к своему слушателю, в глазах у Педро стояли слёзы.

— Дон Мигель, — сказал Педро дрогнувшим голосом, — это… это моя родина!

Глинка улыбнулся ласково и мечтательно.

— Мы ещё побываем за Пиренеями, Педруша, — промолвил он и подошёл к окну. — Странно, — продолжал он, постукивая пальцами по стеклу, — мне говорят, что я начудил — состряпал для симфонического оркестра пляску мужичков, простецкую «Камаринскую»… Что это? Балалайка! А что плохого в балалайке? Когда народ пляшет, народ говорит!

Он присел к фортепиано, но ему долго не игралось. Он вспоминал жёлтый камень и синие тени. Он видел перед собой улыбку на смуглом лице уличной плясуньи и её озорной выкрик: «Я желаю танцевать с этим маленьким сеньором!» Он и сейчас ощущал тёплое прикосновение её ладони и хранил в ящике подаренные кастаньеты.

— Когда придёт доктор, — сказал Глинка, — постучите мне, пожалуйста, Педруша. А пока я… потолкую с инструментом с глазу на глаз.

В конце мая 1852 года Глинка вновь отправился было в Испанию, но вернулся с дороги: болезнь давала себя знать.

Не раз Михаил Иванович поднимался с дивана, тяжело шлёпая туфлями, подходил к столу. Он вынимал из ящика свой старый «испанский альбом» и перелистывал его, улыбаясь. В этот альбом друзья записывали кому что в голову придёт. Тут были и ноты, и стихи, и рисунки, и приветствия. Попадались записи, сделанные кое-как грубыми руками погонщиков и маленькими ручками не слишком грамотных танцовщиц.