Валерий Медведев - Непохожие близнецы

А я сказал:

- Не надо! Пусть они идут!.. Пусть они идут, - сказал я. - И пусть болит... Хоть всю жизнь...

И больше я не сказал ничего, ни одного слова. Тем более что в это время Саша с Таней проходили уже мимо сутуловской дачи и я, хоть чувствовал себя всё хуже и больней, не спускал всё-таки с них глаз, - как бы Сутулов чего-нибудь не выкинул, когда Саша с Таней поравняются с его дачей. Но Сутулов ничего такого выкидывать не стал, он высунул на секунду из окна свою физиономию с перевязанной щекой, как будто у него зубы болели, и тут же спрятался обратно. И Мешков тоже не стал ничего выкидывать, когда Саша с Таней поравнялись с его домом. Мешков неторопливо, с достоинством снял со своей головы шляпу-стетсон и вежливо приподнял над макушкой.

- Вери найс бой Мешкоф, - прошептал я одними губами по-английски, - гуд чап! - как говорится, хороший парень, - прошептал и сам испугался. Я никогда не говорил таких длинных фраз на английском языке. Краем глаза я покосился на музыкальную доску Дерябина, которой он вчера меня треснул по голове. Может, тот удар начал действовать всё-таки?..

Но в это же время до меня донёсся тихий, но противный голос Лютатовского Вадима.

- Марфа-леди и Марфа-джентльмен! - крикнул он поравнявшимся с ним Тане и Саше.

А Тулькин выставил за забор фанерную доску, на которой было написано: "Саша + Таня = семья!"

И я позабыл про свою боль и вообще про всё на свете позабыл. Я помнил только об одном. Обидели Танечку Кузовлеву и Александра Завитайкина, которых я любил, как сорок тысяч братьев, то есть это я Александра любил, как сорок тысяч братьев, а Таню я любил... как я любил Таню Кузовлеву?.. тоже как сорок тысяч братьев... Нет, то есть как сорок тысяч сестёр. То есть её должен теперь любить, как сорок тысяч сестёр... И я должен, должен отомстить за Танечку и Александра, как сорок тысяч братьев. И кто обидел? Кто посмел?.. Сутулов даже не посмел, не осмелился, а эти... осмелились, хоть негромко, но всё-таки... обидели... Сейчас у меня Тулькин об этом пожалеет, сначала пожалеет Тулькин, а потом и Лютатовский.

- А это что у тебя такое? - испуганно спросил меня Дерябин, указав на жёлтую ладонь моей правой руки.

Моя рука уже стала желтеть на солнце!

- Что это у тебя? - переспросил меня Дерябин, бледнея.

- "Жёлтая лихорадка"! - сказал я, вглядываясь в лица обидчиков Тулькина и Лютатовского. - "Жёлтая лихорадка" начала действовать, - громко сказал я, погрозив кулаком Тулькину и Лютатовскому. - Жёлтая... как у Сутулова... Прости, Дерябин! - сказал я решительно. - Меня зовёт долг... долг сорока тысяч братьев!.. - И, увидев слоняющегося по двору Трезора, крикнул: Трезор, за мной!..

- Позовите к телефону вашу собаку, - сказал я в телефонную трубку, когда Тулькин по моей просьбе подошёл к телефону.

- А кто её спрашивает? - спросил меня Тулькин испуганным голосом.

- Её просит Джек из угрозыска! - сказал я грубым голосом и подмигнул Трезору и тихо прошептал: - Голос, Трезор!

"Гафф!" - сказал Трезор.

- А по какому делу? - спросил ещё больше испуганный Тулькин.

- По уголовному, - сказал я.

- А кто её просит?

- Я же сказал: Джек из угрозыска!

- Он ищейка?

- Он ищей.

- А по какому всё-таки делу? - спросил совсем перепуганный Тулькин.

- По делу пропажи у вашей Гальды золотой медали, полученной ею на последней собачьей выставке!.. Она должна дать некоторые показания... Голос, Трезор! - тихо прошептал я, и Трезор оглушительно залаял снова.

Перепуганный Тулькин подозвал свою Гальду к телефону, и она начала так радостно давать в трубку свои показания нашему Трезору, что в комнату тут же вбежала моя мама...

Уже давно и я и Трезор были изгнаны из дома, уже замолчал Трезор, а я уже кончал ломать свою голову над тем, как отомстить моему врагу, а теперь и Таниному врагу, и Сашиному врагу, - Вадиму Лютатовскому, а тулькинская Гальда всё ещё продолжала во весь голос "давать показания", правда, не в телефонную трубку, а так просто, видно, она совсем ошалела от своего первого телефонного разговора.

А Лютатовский, ну что я ему сделал плохого... У них дома есть чудесное пианино. И на этом пианино Лютатовские родители насильно учили Вадима музыке. А Лютатовский ненавидел музыку, а Дерябин её любил (но у Дерябина дома стоит очень плохое пианино). Вот я однажды и сказал Лютатовскому, я ему сказал:

- Не жмись! У Дерябина на днях день рождения, вот и подари своё пианино Антону.

- А как же я его перетащу к нему? - спросил меня Вадим.

- Поможем, - сказал я. - Чем можем. Грузчиков я беру на себя...

В общем, когда дома не было родителей ни у Дерябина, ни у Лютатовского, мы это прекрасное пианино перетащили запросто к Дерябину в дом... Танечка Кузовлева очень любила музыку, и я думал, что я тоже со временем полюблю музыку и мы будем с ней вместе слушать её в исполнении Антона Дерябина. И ему было бы приятней играть для нас на хорошем пианино...

Главное, что и обратные "перетаски" я ведь тоже взял на себя... А в общем-то, конечно, зря я старался, всё равно Танечка слушала бы музыку не со мной, а с моим братом Сашей...

- Ну что? - услышал я в окне голос Антона Дерябина. - Болит? - Он уже несколько раз прибегал ко мне с этим вопросом.

- Болит, - сказал я.

Дерябин помолчал и сказал нерешительно:

- А вдруг всю жизнь будет болеть?

Я ничего не ответил.

- Да нет, - сам же успокоил меня Дерябин, - заживёт... до этого-то обязательно заживёт.

- До чего "до этого"? - спросил я.

- Ну до свадьбы, - объяснил Дерябин. - Моя мама всегда так говорит, если со мной что-нибудь случится... У меня вот вчера знаешь как голова болела, а мама мне так и сказала: "Ничего, говорит, Антон, до свадьбы, говорит, всё заживёт!.." Так прямо и сказала.

Антон Дерябин после этих слов долго молча смотрел на меня, словно ждал, соглашусь я со словами его мамы или нет, но я ничего не сказал ему в ответ, потому что откуда я мог знать - заживёт это до свадьбы или нет? Я только глубоко вздохнул и уткнулся носом в подушку. Может, конечно, и заживёт... А может, и нет...