Борис Привалов - Петрушка — душа скоморошья

Похлебал Петруха водицы, улёгся на лавку, думать стал: с чего это краска так светится?

Думал-думал, ничего не удумал.

Вспомнил рассказ Потихони про то, как какие-то скоморохи маски себе самоцветной краской размалёвывали. Днём ничем не приметна она. А вечером сверкает вся. Скоморохи надевали на себя маски светящиеся, плясали, пели. А попы их чертями обзывали.

— Вот тебе и чудо чудное, диво дивное… — пробормотал Петруха, перевернулся на другой бок и заснул.

…Действительно, чудо чудное готовилось в скромной избушке богомаза.

На этот раз художник не доверил Петрухе обычную работу: сам смешал краски.

Петруха внимательно следил за руками художника, — что куда он сыплет, что с чем смешивает.

— Я буду большую икону писать, — сказал богомаз, расправив усы, — а ты заготовь десять досок для икон средних. У нас тут есть один инок, писать красками обучен. Придёт помогать.

Тут-то и родился в Петрухиной голове отчаянный план.

«А что, ежели вместо одного чуда сделать десять?» — решил он и даже глаза закрыл, чтоб случайно не увидел в них богомаз тайных Петрухиных мыслей.

На следующий день работа закипела. Художник писал большую икону.

Инок, редкозубый и тщедушный монашек, малевал одновременно десять средних икон.

Сначала он накладывал фон, оставляя пустое место для будущих ликов, затем рисовал светлые кружочки нимбов над головами, потом выводил сразу десять пар глаз.

С восторгом смотрел Петруха на изготовление «святых» изображений.

Под вечер инок послал мальца к трапезному старцу:

— Хлопот полон рот, а есть нечего… Пусть братину браги пришлёт.

К удивлению Петрухи, привыкшему, что трапезный не зря почитался у монастырской братии первейшим скупцом на свете, вино и многие другие припасы для богомазов были выданы немедля.

— Едва руки не отвалились, — вываливая на лавку гору снеди, сказал Петруха.

Вид братины, наполненной брагой, вызвал радостные клики инока:

— Возрадуемся, братья! Изопьём!..

Начался пир.

Богомазы быстро захмелели, пытались петь песни, но чуть не подрались: каждому казалось, что другой поёт неправильно. Потом все начали клевать носом.

В конце концов инок не мог даже забраться на печь и, бормоча: «На полу спать сраму нет», притулился к стопке чистых дощечек.

Когда в избе раздался дружный храп, Петруха принялся за дело.

Припомнив, как орудовал художник, Петруха принялся во все краски, которыми писал инок, добавлять светящийся чудесный порошок.

Затем задул лучину.

Красота! Все краски светятся!

Эх, только бы утром никто ничего не приметил.

Назавтра богомазы проснулись поздно, головы у них болели после ночной пьянки. Петруха был опять послан к трапезному старцу и вернулся с братиной браги.

Богомазы выпили по ковшу, повеселели и принялись за работу.

К вечеру инок закончил свои десять икон и ушёл восвояси.

Наутро явились от игумена справиться о большой иконе.

— Нынче кончу. Да сохнуть ей дня два, — ответил богомаз. — А тогда все сразу и увозите.

На третий день забрали весь товар — и будущую чудотворную и десять простых.

Прошёл по монастырю слух — обоз в Москву снова задерживается.

«Уехать не успею, — подумал Петруха. — Не ровен час, из-за этого чуда с иконами ещё и беда нагрянет…»

В тот же день он ускользнул в бор, который начинался тотчас же за монастырскими стенами. Отыскал — не далеко, не близко — в самой чащобе сосну с дуплом маленьким. Уложил туда пояс с выкупом, сверху птичьим гнездом прикрыл. Следы, как лиса хвостом, веткой разлапистой замёл.

Приметил: совсем рядом с заветной сосенкой, в полшаге, как бревно в старом частоколе, стоит старая сосна с двумя большими дуплами — ну прямо две берлоги! Хорошая веха, не заплутаешь!

Снова потянулись дни. Игумен что-то не торопился с обозом, хотя много возов, уже изготовленных к дальней дороге, стояло возле житницы.

Однажды утром прибежал в иконописную испуганный инок: игумен вызывал к себе в келью богомаза. Петруха затаился — не иначе, весь этот шум с чудесными иконами связан!

Так оно и оказалось: привезли все иконы назад поломанными, разбитыми. Возмущение народное в церкви случилось: «чудо»-то проделкой монашеской обернулось!

Дело было так: десять малых икон, иноком намалёванных, Петрухой подправленных, попали в разные руки. Продали их попы тем, кто дороже дал. Одну — стрельцу, вторую — подьячему, третью — торговому человеку, четвёртую — слуге княжескому…

Большую же икону в церкви установили и нарекли её чудотворной — разве простая икона во тьме ночной сама по себе светится?

Потянулись уже было на поклон к чудотворной люди из разных мест, да тут, откуда ни возьмись, ещё десяток «чудотворных» объявился.

Растерялись богомольцы: такого ещё не бывало! Кто полюбопытнее, начал до причин «чуда» допытываться — докапываться, у старых людей выспрашивать.

Наконец нашли одного старика богомаза. Тот краску на иконах поколупал, понюхал, на язык положил, быстрёхонько до сути дошёл.

— Дайте мне денег, — говорит, — я вам этого «чуда» на базаре куплю целый мешок. Это не лики святые, а краска такая, «ночным самоцветом» прозывается.

Собрали ему денег, купили краску, забор покрасили. Сияет забор. Не хуже «чудесных» икон.

После таких дел рассерчал народ, иконы поразбивал. И «чудотворную» разбить хотели, да попы отговорили. Сняли её и назад в монастырь отправили.

У игумена в келье инок покаялся.

— Попутал меня, видно, бес, — сказал он, — во хмелю был, краски все спутал!

Богомаз вернулся в иконописную свою избу под вечер, навеселе. Усы соломенные ходуном ходили — весело мастеру.

— Будь моя воля, — сказал он и хитро на Петруху покосился, — я бы того, кто грех этот сотворил, на сковороде изжарил!..

Он взял кисть, окунул её в остатки светящейся краски и стал писать что-то прямо на бревенчатой стене. Чудесная краска при свете казалась невидимой, следов не оставляла, — словно кисть сухой была.

Потом художник погасил свечу, взобрался на печку и лёг спать.

В окошко светил месяц. Луч его, как тонкая длинная кисть, тянулся по стенке печи, дотягиваясь до руки богомаза. И казалось, что художник зажал луч в своих пальцах.

Когда глаза Петрухи привыкли к темноте, то увидел Петруха на стене свой длинный нос и свою вихрастую голову. А над головой — круг-нимб, как у святого.

Приходили возы из монастырских сёл, уходили, скрипя полозьями, обозы в дальние и близкие города, но обоз на Москву откладывался со дня на день вот уже вторую неделю.