Илья Дворкин - Мастера

«Действительно тонкое, — подумала Мария, — Вот бы мне стать печатницей!»

— Послушайте, а откуда вы их берете, эти самые клише? — спросила Мария.

— Цинкография даёт. Травильщики. — Он подмигнул Марии, улыбнулся и заторопился к своей машине.

А Мария пошла дальше. «Какое смешное слово «травильщики». Чем они занимаются? Кого они травят?

Следующий цех был большим и светлым. Вдоль стен и возле окон стояли столы. И только в середине цеха женщины в синих халатах что-то печатали на станках. Станки были много меньше, чем машины в печатном цехе.

Мария подошла к одному из столов, за которым сидел пожилой рабочий.

На столе лежало много диковинных инструментов, каких Мария никогда в жизни не видела. Из стакана торчали кисточки. А на подставке — на такую музыканты кладут ноты — стояла картина: сине-зелёное море, а в море корабли.

Рабочий положил перед собой металлическую пластинку — клише (на пластинке были тоже корабли и море) и натёр её белым порошком. Потом взял в одну руку инструмент, похожий на стамеску, а в другую — увеличительное стекло — лупу и стал, посматривая в лупу, легонько скрести пластинку. В тех местах, где он скрёб, клише начало поблёскивать.

Потом он взял иглу и стал ею покалывать пластинку. Потом взял кисточку и начал отдельные части клише замазывать чёрной краской.

Мария ничего не поняла и спросила робко:

— Скажите, пожалуйста, зачем вы её то ковыряете, то красите? Эту клишу.

Рабочий посмотрел на неё искоса.

— Клише не она, а оно. А ты кто, откуда?

— Я с бумажного склада.

— Так-так… Держи-ка лупу.

Мария взяла лупу.

— Смотри сюда. — Рабочий постукал пальцем по клише.

Мария посмотрела в лупу и увидела на клише сетку из маленьких точек.

— Что ты видишь?

— Точечки.

— Правильно. Именно точечки, — сказал рабочий удовлетворённо. — Потому что именно из этих точечек построен цветной рисунок. Но есть лишние точечки. Я их убрать должен. Как я это сделаю? Я их не закрашу. А пластинку потом положу в кислоту. Кислота разъедает цинк. Она разъест и незакрашенные точечки. Они растворятся. И останутся только те, которые нужны. Это и есть травление.

— А вы травильщик? — спросила Мария.

— Именно травильщик. Совершенно верно.

— Вот оно что! — сказала Мария. — И с этого клише будут печатать жёлтой краской?

— Нет, синей. А вот с этого — жёлтой, — сказал рабочий, беря в руку другую пластинку.

Пластинка была точно такой же, и Мария сказала:

— Они же одинаковые.

Рабочий усмехнулся:

— Я бы этого не сказал. На них один и тот же рисунок, но они очень разные, смею вас уверить: ряды точек идут по-другому. При печатании они не совпадут… Как вы полагаете, что мы увидим, если жёлтые точечки расположатся рядом с синими?

Мария подняла брови.

— Получатся синие и жёлтые полоски.

— Заблуждение, сказал рабочий. — Получится зелёный цвет.

— Зелёный? — удивилась Мария.

— Именно зелёный. Да представляете ли вы себе что такое цвет?

Цвета бывают холодные и тёплые, живые и мёртвые, раздражающие и успокаивающие. Цвет можно разделить и собрать его снова. Цветом можно лечить болезни. Можно заставить человека смеяться и плакать. Цвет — это чудо, уважаемая! Его мало увидеть глазами, его надо ощущать всем существом своим.

Вот, к примеру, черный. Чёрный цвет — глухая ночь. Чёрный цвет — цвет траура. Попробуйте покрасить потолки в комнате в черный цвет. Вы перестанете смеяться. У вас пропадёт аппетит. Мы не зря называем измену — чёрной, неблагодарность черной, нечестного человека — тёмным человеком.

А белый цвет! Чисто белый! Ослепляет. От него устаешь. — Рабочий закрыл глаза, словно взглянул на чисто белый лист.

И Мария прикрыла глаза. И вспомнила.

В ту блокадную зиму ей исполнилось шестнадцать лет.

Улицы были завалены сугробами. От дома к дому тянулись темные тропки. Снег лежал слоями на карнизах, свисал тяжелыми глыбами с крыш. Застрявший после бомбежки трамвай с выбитыми стеклами утонул в этом белом-белом, без искорок, мертвом снегу.

Окна домов черны — ни огонька. В сумерки они сливались с черными стенами в черные горы до самого черного неба.

И лица редких прохожих были черно-белыми. Белыми от голода и стужи. Черными от горя.

По утрам Маша стояла в молчаливых чёрных очередях чтобы получить маленький, словно кубик от строительного конструктора, кусочек хлеба.

В городе рвались фашистские бомбы и снаряды. А между взрывами город паутиной опутывала зловещая тишина.

Молчали водопроводные краны — не было воды.

Онемели звонки у дверей — не было электричества.

Не трещали в печках дрова — нечем было топить.

И только в черных тарелках репродукторов отстукивало время: тук-тук… тук-тук… тук-тук…

В комнате, где жили Маша с мамой, поставили маленькую железную «буржуйку». От «буржуйки» тянулась чёрная труба. А в углах комнаты белел иней.

«Буржуйка» была неприхотлива. Она питалась ножками от стульев, щепками, бумагой.

Одежду не снимали ни днём, ни ночью. Берегли тепло.

После булочной Маша брала санки, ставила на них чайник и бидон и медленно брела по улицам к реке.

Летом река была близко, минут пятнадцать ходьбы. А теперь улицы стали длинными, а лёгкие санки — тяжёлыми. И приходилось идти долго-долго.

Маша спускалась по скользким ступенькам на лёд, к проруби. Прорубь была чёрной среди снежной белизны, и над ней вился лёгкий парок.

Маша садилась на санки и отдыхала немного. Потом черпала чайником чёрную воду и наливала её в бидон.

Однажды Маша дотащила санки до проруби, присела отдохнуть, закрыла глаза и словно провалилась в густую тьму.

Кто-то тронул её за плечо.

Маша с трудом разлепила глаза. Она увидела женщину в полушубке и чёрном платке. Лицо у женщины было худое, бледное, ресницы заиндевели.

— Не сиди, идём… Замёрзнешь. Тебя проводить?

Женщина сама еле стояла на ногах.

— Не надо. Спасибо.

Маша взялась за чайник, чтобы набрать воды, но он был полон, и бидон полон.

— Спасибо, — ещё раз сказала Маша и побрела домой.

Улицы стали ещё длиннее, а санки ещё тяжелее, словно положили на них каменную глыбу.

Ветер взвихрил на перекрёстке белый снег и бросил его в чёрную подворотню…

Мария встряхнула головой. Потом нахмурилась и сказала:

— Знаете, Ленинград во время блокады был чёрным и белым.

Рабочий кивнул:

— Верно, именно чёрным и белым. А в День Победы — красным, синим и золотым! — Он улыбнулся. — Цвет — удивительно выразительная штука!

Вечером Мария шла домой, присматриваясь ко всему. Оказалось, мир вокруг был полон красок.